Так проходит несколько месяцев. Но вот в столице в зале Народного дома, где попеременно играет духовой оркестр и поют солдаты-песельники, Буров слышит негромкий, голос:
— Пойдем со мной, Родион. Ты мне нужен, и я тебе также. — Старый знакомый, старый питерец Тарас Кондратьев, приветливый человек, коренастый, черноволосый, с мягкой широкой улыбкой.
Они едут в тесно набитом трамвае. Тарас показывает движением глаз, что разговор будет важным. Они сидят у Кондратьева.
— Мне добавить нечего, — говорит он, — читай, а я похлопочу насчет чая.
Долго шел манифест большевиков о войне, ленинский манифест.
В Швейцарии едва хватило денег на то, чтобы напечатать его, а послали его окольным путем через северные страны. Уже нелегко прочесть журнал, в котором он напечатан: во многих руках побывал он, буквы наполовину стерлись.
— Что поделаешь, — говорит Тарас, — надо было раньше найти меня. Перепиши. Если какое-нибудь слово не разберешь, спроси меня: я наизусть помню.
Да, единственный смысл этой войны — захваты, грабежи, истребление лучшей части рабочего класса. Это уготовано всем воюющим странам. И потому надо добиваться поражения тех, кто правит странами. Эту войну должна сменить война против угнетателей, война гражданская.
Вот он, голос партии, которая живет несмотря ни на что. Вот те настоящие слова, которых ждут честные люди.
— Спасибо тебе, Тарас, за то, что ты разыскал меня.
Перед тем как началась забастовка, Буров привел к Чебакову приезжего человека. Тот долго разматывал башлык.
— Ну, Алексей Павлыч, — говорил Буров, — сейчас увидишь старого соседа.
— Да чую, чую.
Чебаков задрожал всем телом. Из-под башлыка показалось такое знакомое лицо.
— Ах ты господи… Евгеша и есть, — бормотал Чебаков, прослезившись. — Довелось. Сколько ж лет! А я помнил, помнил.
Он не знал, куда посадить гостя.
— Обнимемся, старый. — Петров хлопнул старика по спине. — Ничуть ты не сдал.
— Чего же не писал, Евгеша?
— Трудно это было.
— Да где ж ты был?
— До ночи рассказывать.
— Ну, садись, садись. — Старик все еще не мог прийти в себя. — Так вот… уходят люди, а потом все-таки объявляются. Не было тебя, а на имечко-то твое шли ко мне. Вот он, Буров, пришел. Чай пить будешь?
— Чай! А еще чего поставишь?
— Ну, это, Евгеша, не про нас теперь. Мастера, точно, воруют спирт, а я и забыл, как она пахнет, смоленая головка.
— Бедовый старик. — Петров обернулся к Бурову. — Кабана-то помнишь?
— Помню, помню, Евгеша.
— Это ко мне раз нагрянули. Я из окна увидел, что идут. Сунул Палычу пачку листовок, а у него кабан колотый висел на чердаке. Он ему в брюхо и запихнул. Городовики все обшарили, ничего нет, пошли на чердак, Палыч за ними. «Твой кабан?» — «Мой. Хотите, кусок поджарю?» Покуда они жареного внизу ждали, он пачку из брюха вынул и всю спалил.
