Снова начался лес, но теперь он был реже — участок отводился под разработки, и поэтому здесь царствовали чистота и порядок — ни травинки, ни кустика.
Пижма сообразил, что его белый маскхалат виден далеко среди потемневших стволов. Он сбросил его. Песочного цвета куртка, такие же брюки, спущенные на голенища теплых, на меховой подкладке, сапог, теперь почти сливали его с лесом.
«Сразу не заметит», — успокоился Пижма: он был почти убежден — козла спугнул Янотка. Ротмистр шел осторожно, ощупывая острыми глазами окружающую местность. К полудню он вышел к противоположной стороне каменной горы. Здесь вновь начался снежный покров, и Пижма облачился в белый халат, надвинув на голову башлык.
Нет! Не Янотка, Кальман… Инженер осматривал лес, топориком делал метины на стволах. Ну конечно же, для порубки. Настроение сменилось. Пижма отвернул башлык — кого теперь остерегаться. Он не подошел к Кальману, круто взял влево, чтобы проверить ловушку, которую смастерил сам в механическом цехе лесного завода. В поединке с Яноткой она была его последним козырем. О ловушке никто не знает, даже начальник отряда. Он установил ее ночью, по его мнению, в том месте, которое Янотка не может обойти, если попробует удрать за границу, — другие вероятные проходы он перекрыл круглосуточными нарядами.
Лощина оказалась пустынной, как и прежде, с нехоженым настом, по которому, пробегая, вихрились снежные дымки. Тростиночка, обозначающая замаскированную ловушку, дрожала на ветру. Пижма смотрел на нее долго, а видел не тростиночку — Янотку: громадный детина, одетый в меховушку, беспомощно пытается освободиться от железного капкана. Тянет, но куда уйдешь с такой тяжелой колодой, два шага не сделаешь — от боли закричишь на всю округу. На то и рассчитывал.
А вот лица Янотки так и не вообразил — ни разу не видел, каков он, этот Янотка. И рассказы лесорубов не дали четкого представления. Может быть, он вовсе не чех, а недобитый гитлеровец, мутит головы молодежи, запугивает. Пижме не хотелось, чтобы Янотка оказался чехом или словаком, пусть лучше под этой кличкой скрывается кто-нибудь оттуда, из Западной Германии…
Лес обрывался в двадцати шагах, далее начинался пустырь, изрытый воронками и траншеями. Это уже чужая земля. И как-то даже смотреть на нее неохота. Неохота — и только.
«Добрый Пижма, чудак ты из чудаков, земля сама по себе везде одинаковая». Не-ет, Марушка, ты мне это не говори, с той земли пришла война, а за ней лагеря для заключенных, колючая проволока, а за ней люди — старики и дети… С запада и Янотка пришел в наши леса, страх принес… Вот Кальман… ничего не боится, один стучит топориком — тюк, тюк. Лес валит, доски гонит для Праги. Пилит и строит…»
