Бродский, впрочем, тоже не питал к Александру Аркадьевичу особых симпатий, хотя и не мог не согласиться с тем, что атмосфера его собраний была чрезвычайно привлекательной, а дискуссии на метафизические и духовные темы были весьма плодотворной почвой для человека, жадно впитывающего знания, получить которые в официальных советских вузах было невозможно.
Уже в Нью-Йорке журналист Наташа Шарымова писала: «Я помню какие-то разговоры о том, что Иосифа извлек из геологических экспедиций и направил на поэтическую стезю Александр Уманский, с которым Бродский дружил в конце 50-х – начале 60-х. Уманского я никогда не видела, недавно узнала, что он в Америке, пыталась разыскать его через Гарика Гинзбурга-Воскова (был участником “кружка Уманского”), но – увы… Гарик какую-либо информацию об Уманском сообщить отказался, говорил, что встреча с ним бессмысленна. Ни Гарика, ни Александра теперь уже не спросить».
И вновь Иосиф оказался в «кружке Уманского» в статусе наблюдателя, хориста, что вместе со всеми исполняет песню из Пролога к трагедии Еврипида «Медея», но его голос уже звучит ярче и громче остальных:
Клятвы днесь – что ковер, который в грязи расстелен.
Места, где честь живет, вам не покажет эллин.
Разве – ткнет пальцем вверх; знать, небосвод побелен.
Даром что муж с другой делит твой нынче ложе,
царской крови она, тело ее – моложе.
За морем отчий дом, где тебя вскормили!
За кормой, за бортом! Ты – в неизвестном мире.
И от отчаянья море становится только шире.
В декабре 1960 года Иосиф Бродский согласился выполнить просьбу Александра Аркадьевича – передать в Самарканд Олегу Шахматову, который якобы учился там в консерватории, рукопись его философского трактата.
Далее начинается так называемый «Самаркандский эпизод» в жизни Бродского, начать повествование о котором нам представляется интересным в ретроспективном ключе, а именно со слов Бориса Борисовича Вайля (1939–2010) – писателя, диссидента и политзаключенного.
Итак, в 1963 году в мордовском лагере «спец 10» (классификация – «каторжная тюрьма») появился новый заключенный Олег Шахматов.
Борис Вайль: «Новенький, Олег Шахматов, недавно с воли, но, поскольку он попал к нам, а не на “общак” или на “строгий”, было ясно, что у него не одна судимость. Он был еще молодым человеком (впрочем, оказалось потом, старше меня), черты лица нервные, тонкие губы, голову держал немного набок. Шахматов оказался не в лучшей камере. В отличие от той, в которой сидел я, в его камере заправляли уголовники. И ему с ними было плохо. Но скажем сразу: во многом он был виноват сам. Дело в том, что по прибытии в лагерь он принял странное – я бы даже сказал, безумное – решение: разговаривать с другими заключенными только по-английски. Или не разговаривать вовсе».
