Отстраненность – глухо, едва разборчиво.
Надменность – громко и четко.
Закрытость для постороннего взгляда – с завыванием и закрытыми глазами.
Предельная зацикленность на себе – едва разжимая острые, словно срезанные опасной бритвой губы.
Вероятно, тут возникал вопрос симпатии или антипатии к самому стихотворцу. Если его манеры раздражали, то и текст не мог быть принят адекватно. Если же, напротив, он очаровывал (бог весть чем), то и текст оживал, наполнялся дыханием и страстью. А потом наступала тишина, смысл которой каждый усваивал по-своему: с облегчением, с недоумением, с грустью, с совершенным безразличием.
Иосиф мог допустить все из приведенного выше списка, кроме разве что одного, он не мог принять и понять, что Марине его стихи не нравятся, или, что выглядело еще более уму непостижимым, ей могут нравится какие-то другие, написанные не им (Бродским!) стихи.
Это просто не укладывалось в голове, это повергало в бешенство и ужас, вызывало приступы тупой, как сердечная боль, ревности.
После возвращения из ссылки он старался видеть Басманову каждый день, чтобы в этой рутине ежедневных, порой предельно коротких и предельно бессмысленных встреч перемолоть имевший место в Норинской инцидент с Бобышевым, топором и последовавшей за ним истерикой, которая закончилась скандалом и взаимными проклятиями.
Конечно, боль утихла, и что-то уже казалось смешным, абсолютно не заслуживающим ни внимания, ни таких сильных эмоций. Однако, сидя на подоконнике в парадном на улице Глинки, Иосиф курил и думал о том, что между ним и Мариной изначально пролегла какая-то невидимая грань, переступить которую не мог ни он, ни она.
Сверху раздался хлопок открывшейся двери, и тут же приглушенные голоса покатились эхом вниз по лестнице, по перилам, теряясь в каменных закутах и альковах.
Дверь захлопнулась.
– Молодой человек, вы опять курите на нашем этаже! Немедленно прекратите, иначе я вызову милицию! – Иосиф обернулся: перед ним стояла пожилая, благообразного обличия женщина в надвинутой на глаза мохнатой мохеровой шапке, безразмерном болоньевом плаще и резиновых ботах, приобретенных, разумеется, на «Красном треугольнике».
– Вы меня слышите, молодой человек? Немедленно прекратите!
Иосиф нехотя сполз с подоконника и, не говоря ни слова, вышел из парадного на улицу.
Вдогонку ему неслось:
– Это просто возмутительно!
С Мариной он так в тот день и не встретился.
Бродил под ее окнами, потом сидел на скамейке в Театральном сквере, сочинял, перебирая в голове слова, обрывки слов, музыкальные фразы, а на соседней скамейке спал какой-то человек, накрыв лицо журналом «Огонек».
