— Мама! Ты хоть что-нибудь запомнила? О чем там говорили? Где он сейчас?
— Сказали, в Сергинском приюте для престарелых. Это значит…
— Значит, в Сергино. Это где-то на севере области, километров сто от города…
— Господи Всевышний! Услышал меня, — пробормотала Мария Владимировна и начала креститься, шепча какую-то молитву.
Люба сидела в оцепенении, оглохшая, ослепшая, с одной-единственной фразой в голове, рефреном стучавшей в висок:
— Это он. Это он. Это…
Откуда-то издалека до нее дошел наконец голос матери:
— Люба! Очнись, доченька! Да что же это! Люба! Вот, я записала номер телефона. Позвони прямо сейчас на студию, и тебе дадут все справки: где он, что он. Поняла?
Люба какое-то время непонимающе смотрела на листок бумаги в руке матери, потом медленно взяла его и уставилась в цифры, коряво выведенные старческой рукой.
— Ну что ты еще раздумываешь? Звони скорее!
Люба взяла телефонную трубку и набрала номер. Короткие гудки на другом конце провода почему-то вывели Любу из заторможенного состояния.
— Нет. Я не буду звонить на студию. И вообще! Никому ни слова об этом. Даже Владику. Я должна съездить в это Сергино и убедиться, что это Игорь. А пока будем молчать. Хорошо?
Она возбужденно заходила по комнате, натыкаясь то на стол, то на кресло, то на Мартина, некстати усевшегося умываться возле телевизора. Мария Владимировна поняла, что разговаривать сейчас с дочерью бесполезно, тяжело вздохнула и пошла на кухню за валерьянкой. «Успокоится, тогда и поговорим», — здраво рассудила старушка, капая в стакан с водой пахучее лекарство.
За окном электрички проплывал бесконечный пейзаж осеннего Подмосковья. Его насыщенный колорит с преобладанием желто-красных оттенков наполнял душу спокойной грустью не то сожаления, не то прощания.
Люба смотрела в окно, не переставая удивляться этой золотой красоте, и думала о похожести человеческой судьбы и жизни природы.
— Ну, хорошо, — размышляла Люба, невольно радуясь трепетной осинке с ярко-лимонной кроной. — Весна — это начало жизни: детство, юность. Летние месяцы — ее середина, зрелая, сильная, полнокровная. А с чем сравнить бабье лето? С каким возрастом? Сорок лет? Может, пятьдесят? Какая все это чушь! Вот мне скоро пятьдесят — ну и что? В каком месте я расцвела? Чем я похожа на ту осинку, стройную и нежную, даже трогательную в своем одиночестве? Хм… Одиночество… Вот я и ответила на свой вопрос. Все! Надо кончать с этой псевдофилософией!
Люба отвернулась от окна и стала рассматривать пассажиров в вагоне: ни одного интересного лица! Все какие-то апатичные, немолодые, уставшие. «И я, по всей видимости, не нарушаю общей картины, не вношу, так сказать, диссонанса», — беспощадно заключила она и тяжело вздохнула.
