Я, как вечная заводила, подначила Ксению опробовать их на «прыгучесть». Мы прыгали и скакали, вопили от восторга, пока в комнату не вошла мама и не застыла в ужасе. Как посмели мы вести себя так безответственно в этом доме?!
Мама ругалась так громко, что в библиотеку, привлеченный шумом, вошёл дед. Плотный мужчина, одетый в традиционную белую рубашку и мешковатые серые брюки, он имел своеобразную походку: двигался быстро и плавно, широкими шагами, словно бы скользил по полу. И вот он стоял в дверях и обозревал сцену: наши с сестрой испуганные мордашки, повернутые к нему, и возмущенное лицо матери. Дед от души расхохотался и сказал маме: «Да ладно, они же дети! Конечно, им хочется попрыгать. Я бы и сам с удовольствием попрыгал, да боюсь, пружины не выдержат. Так что они это делают за меня». Мы, довольные, захихикали.
Дедово добродушное легкомыслие не исчерпывалось только этим эпизодом. Помню, как-то мы все собрались за длинным обеденным столом в огромной, обшитой казенными деревянными панелями столовой. Обеды на даче были для меня всегда до слез утомительным испытанием. Мы, дети, должны были сидеть молча в течение всего этого очень взрослого мероприятия. И вот, чтобы как-то развлечься, я начала хлюпать — шумно всасывать лапшу из супа. Мама увидела — и услышала — и её лицо побледнело. Я в очередной раз опозорила её. Хрущёвы, красноречиво говорил её взгляд, не должны себя так вести. Она велела мне сейчас же перестать, а я из чувства противоречия ответила, что перестану, только если мне позволят выйти из-за стола. Мама настаивала, что я должна сначала доесть суп. Наше препирательство зашло в тупик, и внезапно мы оказались в центре скандала.
Все разом замолчали и посмотрели на нас. Я продолжала шумно есть суп, и моё протестное хлюпанье эхом отражались от стен столовой. Я и хотела бы перестать, да не могла, пригвожденная всеобщим вниманием. Наконец дед нарушил молчание: «Что ж, Нина, ты думаешь, что у тебя хорошо получается, но я могу хлюпать громче. Давай поспорим. Если я хлюпну громче, ты прекратишь. Если ты громче, мы все порадуемся, и ты продолжишь». Я согласилась. Он наклонился к тарелке, зачерпнул суп и, поднеся ложку ко рту, со знанием дела тоже хлюпнул. Звук, который он произвёл, был несравнимо громче моего. Я проиграла честно, и все вокруг рассмеялись. Это было то, что мне нравилось в дедушке: он не стеснялся вести себя глупо перед гостями; он был готов слезть с пьедестала, чтобы помочь внукам выйти из неловкой ситуации. Эта отзывчивость была свойством его натуры, и, как я позже узнала, многое объясняла и в его политике, и в его абсолютной преданности делу коммунизма, и в его человеческом отношении к людям, лишенном обычного советского чванства и советской же жесткой субординации. Но я также выяснила, что это его понимание и терпимость никогда не распространялись на его старшего сына.
