«Бабка твоя, Марфа Дементьевна, наказала долго жить. Перед смертью все тебя вспоминала-звала, а ты-то, забубенная твоя головушка, не ко времени будь сказано, один треугольничек за все время и прислал, да и то простым карандашом накарябанный. Целым табуном грамотных людей полдня разбирались…»
Пытаясь унять запоздалую боль в груди, Суржиков судорожно втянул в себя воздух — закололо зубы. А слова из письма, полученного от соседа, безногого сапожника Степушкина, тянулись медленно и обидно, будто Степушкин был рядом и не слова цедил, а протягивал сквозь уши просмоленную дратву, и больно было голове, еще больнее — душе, словно напарник Степушкина, крепкорукий горбун Кирюха, вцепился меж тем в душу и крутит, мнет ее, как кусок свиной кожи на союзки.
«Не сказать, чтоб дюже бедствовала, военный комиссар помощь назначил, да и соседи мимо не обходили, однако, видно, пришла пора. А перед смертью попросила, чтоб письмо твое и т а м с нею было. Мы, значит, как полагается, вложили в руки. Похоронили ее на станичном погосте, сразу за воротами, рядом с дочерью, стал быть, матерью твоей…»
Вот ведь как вышло непутево. Жил на свете единственный родной человек, и он, Суржиков — сытый, ухоженный, — невзначай забыл о нем… Да, конечно, то было первое и последнее письмо. Хвалился в нем: «Не боись, бабка, Костя Суржиков нигде не пропадет!» Ему-то, такому лбу, отчего пропадать? О ней вот не подумал: как там старая, может, помощь какую от властей попросить. Не он, люди помогли, обласкали.
Ледяной ствол карабина обжигал пальцы. Суржиков натянул рукавицы, поднялся по брустверу на крышу землянки, сжал коленями и окутал полами шинели трубу. Железо было холодным, но из жерла трубы мягко и едко тянуло чадным теплом.
У командного пункта мерцал в темноте огонек, вспыхивал ярко и снова сжимался в крохотную красную точечку. «Телефонист, сигнал «Я — свой» приняли? — донесся хрипловатый со сна голос Тюрина. — Запросите прогноз погоды». Огонек опять ярко вспыхнул и, описав дугу, рассыпался на мельчайшие искры. Поддуваемые ветром искры заметались, полетели над землей, исчезая. Когда уже все потухло, лишь одна еще долго цеплялась за бугорки, разгораясь до золотистого блеска, и погасла враз. Темнота сгустилась.
Струйка тепла, уже немощная, не грела. «А в землянке к утру будет хоть собак гоняй. Позамерзают ребята».
Спустился в землянку. Дохнуло сухой вонью заношенных портянок, лежалой овечьей шерсти. Разгреб жар, подкинул в печку поленьев, прислонил запотевший карабин к стене. Дрова вспыхнули сразу, загудело в трубе.
