— Давай, хозяйка, ухаживай, — подмигнул он и вмиг разделся до пояса.
С озорным смешком лила ему на руки, на шею, на спину, норовя, чтоб ледяная вода по желобку спины ринулась вниз, в Мазуренкины шаровары, он крякал, грозился хлестнуть ее мокрой рукой по полной икре и басил глухо:
— Ну и бисова ж баба! Где ты только и была до сих пор? Ах, грэць бы тебя взяв! Годи! Та годи ж! Давай рушник…
Грубым, сразу взмокшим полотенцем, охая и шумно дыша, он истово стал растирать спину, грудь, то приседая, то распрямляясь; Варвара завороженно глядела на него — высокого, налитого — и вдруг испуганно ахнула, отступая:
— Гадюка! Страшилище какое!.. Да на что она тут, на теле-то?
— Чого спужалась? Хиба ж она хоть раз тебя укусила? — Мазуренко огляделся по сторонам и закончил, понизив голос до шепота: — Ты вот шо, Варвара, ты при людях глазки мне не строй и вообще — помалкивай. Тебя ни який грэць не возьмет, може, переведут на другую батарею, и весь страх, а меня як голубчика запечатают.
— Куда запечатают?
— А туда, где все пули — дуры. Поняла? Ну так от…
Он приходил и уходил, она и не звала его, и не отталкивала. Мазуренко был такой же случайный человек, как и все, встречавшиеся ранее, но, ей казалось, и случайное лучше, чем ничего. Неожиданное сближение с Чуркиным вернуло ей давно потерянную веру в то, что и ее, Варвару, могут любить по-людски, по-настоящему. «Человек-то какой Ёсипович сердечный… Уж как бы я его миловала, как берегла! Что ж у меня было? Ничего почти… Одно вскользь прошло, другое — мимоходом. Вроде конфетку берешь, а раскусишь — подслащенная пилюля с полынной горечью в середке».
Сейчас она по-девичьи боялась Мазуренку: то, что возродилось в сердце, было не для него.
Когда он поднялся и подошел к ее клетушке, она вся сжалась, готовая к отпору, но он, видимо, решил, что она спит, задул плошки и вышел.
Варвара, успокоившись, заснула мгновенно.
Он пришел перед утром. За окном брезжил рассвет, когда она, почувствовав прикосновение его огромных рук, проснулась в испуге. Потерянно вскрикнула: «Не надо!..», а отбросить эти руки, воспротивиться не смогла. «Что же это со мной? Да что же это?..»
Потом видела, как он уходил. С ненавистью глядела в его широкую спину, в белеющий в полутьме бритый затылок с припухлым навесом ожерелка над воротником. Уже и шаги его затихли наверху, а она все глядела в пустоту, в черный дверной проем — раздавленная, оцепенелая.
4
Кованые каблуки ботинок стучали по мерзлой земле, как по кремню — сухо и звонко. Руки окоченели, но Суржиков забыл о торчащих за поясом рукавицах. Сошел с бруствера в окоп, достал из кармана смятый листок бумаги и лишь тогда включил в глубине снарядной ниши аккумулятор. Трехвольтовая лампочка горела тускловато, но он без труда разбирал написанное, потому что перечитывал, наверное, уже в десятый раз.
