Со свету на дворе тьма, хоть глаз коли. Проволглый воздух прилипчиво охватывал лицо и руки.
— Зачем понадобился? Ить, по-моему, ни о каких крышках речи у нас не было…
— Не было, так будет.
Чуркин вздохнул.
— Эх, Варечка-кралечка, дал бы те пряничка, да ломаного нет…
— А на что он мне… ломаный? — Варвара игриво засмеялась и, будто оступившись, вцепилась в его руку. — Целый, еще куда ни шло…
И вдруг застеснялась, мягко выпустила руку и до самой кухни не проронила больше ни слова.
С Варварой у него в последнее время установились какие-то странные отношения. На другой день после разговора за чисткой картошки Чуркин обнаружил, что Варвара не вернула ему карточку. Пошел к ней.
— Забыл я тут давеча…
Она неожиданно побледнела, коснулась рукой груди и не сказала — прошептала, задыхаясь:
— Тут они… все втроем… Дозволь, Ёсипович, пусть они хоть недолго побудут… вместе…
Ошеломленный, он поспешно согласился: «Пущай, раз недолго…»
После этого засела Варвара занозою в сердце, постоянно думал о ней, хотя встреч и старался избегать: у Варвары обличье Анютино, да только встречному и поперечному глазки строит, С Мазуренкой, говорят, без оглядки путается… Бог с ней…
— Где кружок-то?
— А вон он. И гвозди, и молоток.
Пока Чуркин подгонял доски и орудовал тупой ножовкой, ровняя кружок, Варвара вертелась рядом. Он старался не глядеть на нее, нехотя и коротко отвечал на вопросы, закончив работу, сразу засобирался уходить.
— Да куда же ты, Ёсипович, так рано? Я ведь порешила чайком тебя угостить, заслужил, поди… — Варвара улыбчиво поиграла глазами, наполнила кружку из чайника, медленной походкой хозяйки прошла к порогу и решительно накинула крючок. — Не пущу! Драться ведь не будешь? Пей, Ёсипович, на здоровье.
— Запираться-то зачем? Налетит кто, невесть что подумает.
— А ты пугливый, как девчонка незамужняя. Бери сахар. Хочешь — вприкуску пей, хочешь — так. — Она оперлась локтями о стол, голову положила подбородком на ладони и, не сводя с него глаз, долго молча улыбалась. — Чудной ты мужик, Ёсипович. Не как все.
— Чем же это я чудной?
— Смирный, вроде и не мужицкого звания. И от меня вот бежишь, будто я кусаюсь. Или, может, мне пригрезилось?
— Как сказать? Одно точно знаю: не сойдись наши дорожки, мне легче было бы…
— Анюту во мне увидал?
— Не совсем чтобы, а душа разболелась. — Чуркин поставил кружку донышком вверх, поднялся.
— Душа, говоришь? И у меня ведь с душой нелады… — взволнованно сказала Варвара, тоже поднимаясь. — Перевернул ты во мне душу, Ёсипович, обхождением своим, никого добрей тебя не встречала, а теперь вот чураешься, десятой дорогой обегаешь… Чего испугался-то? — Она подошла вплотную, вскинула руки ему на плечи, повторила, заглядывая в глаза: — Испугался чего? Побоялся, чтоб ласки не передать? Да если ею сердце полно — разве убудет? У тебя ведь много, прячешь только. Страдаешь, а прячешь. Ведь тебе и самому холодно, зимно… А на что так? — В глазах ее он увидел сострадание и мольбу и, благодарный, уже не мог противиться ее словам, ее воле. — Чего бежишь? Сердцем греюсь возле тебя, Митроша… Побудь хоть трошки. Разве ж тебе плохо со мной?..
