Все девчата как девчата,
А моя — как маков цвет:
Один глаз соломой заткнут,
А другого вовсе нет.
«Лих, чертяка, ну и лих!» — подумал Чуркин, забываясь ненадолго.
Разрумянившееся Костино лицо сияло, глаза сверкали озорно и весело; не переставая толочь ногами земляной пол, с гармошкою Суржиков выделывал что-то невероятное: то выносил на вытянутых руках в сторону, от откидывал через голову за плечи, то подбрасывал и виртуозно ловил на лету, ни на миг не прерывая музыки, и, весь какой-то горящий, сыпал речитативом двусмысленные припевки. Неожиданно встал как вкопанный и, перекрывая хлопки в ладоши, веселый смех, потребовал:
— Деда на круг! Чего он в углу бирюком сидит? Тащи его на «Барыню»!
Гурьбою вытолкали Чуркина на середину землянки. Перед ним, помахивая платочком, уже ходила павой Женя, и он, вздохнув, сорвал с головы пилотку, хлопнул ею по ладони, по коленям, швырнул к подушкам:
— Веселое горе — солдатская жизнь! Играй шибче, Константин, крой на всю ивановскую, чтоб дым столбом!..
На душе было тошно, какие тут пляски? Но, пересилив себя, Чуркин выпятил грудь, горделиво вскинул голову и, дробно притопывая, соколом пошел на Женю, кругло и широко раскидывая руки. Было когда-то времечко, было… Он постарался отрешиться от настоящего, мыслью приблизиться к тому, былому времени, войти в него целиком. Нет, не Женя скользила павою перед ним, наступая плавно и маняще и тут же стремительно увертываясь из его смыкающихся рук, то она, его Зовутка, его Анюта, ласковая и молодая, красовалась перед ним, и не в зеленом, а в белом, подвенечном платье, это перед нею выставлял он напоказ не морщины свои, не седины, а былую стать и удаль молодецкую. Он то пускался вприсядку, то неистово хлестал себя ладонями по коленям, по груди, умудрялся даже доставать до подметок: восхищенные возгласы подстегивали его, и не могло быть иначе, потому что они тоже относились к тому, давно ушедшему времени. Он не глядел на Женино лицо, стремясь продлить самообман; сбычившись, он наступал на нее, оттесняя к двери, видя только начищенные до глянца ее латаные сапожки, и когда наконец взглянул — остолбенел и обвял, пораженный: у двери, в полутьме, подбоченясь, стояла Анюта.
— Ты чего ж это, сивой, обещался зайти крышку на котел подправить, да и затанцевался? Или сержант не пускает? Отпустите его, товарищ сержант, на часок, думаю — справится.
«Ох, Варвара, зачем ты встала на моей дороге? Увижу тебя — память обухом по башке бьет, а ты, как нарочно, глаза мозолишь…»
