— Просьба к вам, товарищ сержант. Прикажите отгородить уголок в землянке. Ни раздеться, ни одеться, сами понимаете, да и… — Женя запнулась, опустила ресницы, — у Потехина так всегда делали…
— Может, еще что надо?
— Больше — ничего.
5
С утра расчеты чистили орудия. Беда с этими четырехтонными железными махинами. Роса упала и — кругом ржавчина. Трешь, трешь, аж в глазах мутнеет.
Сергей смазал отчищенные турели, выпрямился, стирая рукавом шинели пот со лба.
Перистые облака — мелкие, белесые, с голубоватой ретушью по краям — медленно тянулись по небу, как сбившаяся в гурт отара. В стороне — седобородый чабан в сером зипуне, определенно дед Мокей Глазков. А пасется отара за Марьиной балкой, между Гремячим и Мокрой Грязнухой, вон куда разлого и широко, как два белых крыла, раскинулись они в стороны. Левее Гремячего — старый ветряк, а за ним крутой вилюжиной и Чердынь-хуторок. Туда, до Чердыни, отара добредет как раз к обеду, разляжется на «тырле» у пруда и будет ждать спада полуденной жары. Дед Мокей подойдет к кринице остудить ноги и отдать дурную кровь пиявкам. Вот бы хотя на часок к нему, послушать его сказку, правдивую, как быль, и были, похожие на небылицы.
— Сергей, что ты там такое интересное увидал? — легонько толкнул Кравцова в бок Чуркин.
— Да вон… облака.
— Эт, невидаль какая! Облака… Дело делай, и вся недолга. Сержант придет, а мы ничего не успели. Не годится так.
— Дед, больше всех надо? — не стерпел Суржиков. — Зачем это тебе? Ты же не командёр.
— Чурка справедливый! — стал наседать на Суржикова Асланбеков. — Ты, Сюржик, язык длинный имеем, руки в брюки носим, ты, Сюржик, лодырь, как ишак. На тебя грек смотрел и тоже стал балшой лодырь. И Сережка Кравцов станет балшой лодырь. А зачем так?
— Погоди, Атар, не кипятись, — поморщился Чуркин. — Руки у него коротки — всем расчетом вертеть. Слыхал, Константин, это я тебе говорю. В командиры мне соваться незачем, я порядок люблю — всего и делов. Войско, дорогой мои, не только оружием и людьми сильно, а и порядком, это во-первых. А во-вторых, натура мне не позволяет за тебя и за всех дураков своим хребтом отдуваться. Понятно говорю?
— Как хочешь говори, — отмахнулся Суржиков, — только на кой он черт, этот мартышкин труд? На войну призвали — учите воевать. А мы что делаем? То кирпичики толчем, звездочки выкладываем, то эту железную дуру облизываем, как корова теленка.
— А это уж твое дело десятое. На то командиры есть, и они знают, когда и чему тебя учить. Стой! Куда ты целой пятерней смазку в затвор тащишь? Тебе ж ведь русским языком сержант говорил: смазать ле-о-гонько, аккуратно.
