— Гля, грек, — удивленно сказал Суржиков. — Ни черта у нас не вышло. Носы ломать на этих порожках.
— Отчего выходить-то? — спокойно буркнул Чуркин, но за этим спокойствием угадывалось желание «завести» Суржикова «с пол-оборота». — У Лешки твоего кишка покамест тонка, у тебя с кишкою порядок, зато мозги набекрень. Вот что, золотые работнички, просите у сержанта работу для не бей лежачих, а тут уж я сам.
— Правильно, дед, ликвидируй брак, — согласился Суржиков и лениво зевнул, показывая этим, что на сей раз заводиться не намерен. — Покурим, Лёха, и пойдем кирпичики толочь.
— Во-во, лучше покурите.
Бондаревич, проверяя по квадранту горизонтирование орудия, делал вид, будто ничего не слышит. Он давно убедился, что довольно-таки частые перепалки между Суржиковым и Чуркиным ни тому ни другому вреда не приносят, польза же от них — очевидная: на критику не реагируют только глупцы. Причем, высмеивая друг друга, они задевали походя и остальных. Волей-неволей намотаешь на ус. Эти препирательства обычно кончались мирно. Если же Суржиков, задетый за живое, обижался и начинал грубить, на помощь Чуркину тотчас приходил настороженный Асланбеков. «Цэ, цэ, не можно так, Сюржик! Зачем старый человек уважать не хочешь?» Самые молодые — Сергей Кравцов и Лешка-грек — благоразумно помалкивали, чтоб не попасть впросак. «Хороший у меня расчет, дружный, веселый, — думал Бондаревич. — Только вот Женя здесь ни к селу ни к городу…»
Постоянно видеть ее рядом стало для него мучительно, тягостно.
А она изменилась. Стала красивой какой-то особенной, женственной красотой, но заметно: все время гнетет ее что-то, а когда и развеселится вдруг — грусть не уходит бесследно, остается с нею, только как бы чуточку в тени.
Отчего ей тяжело? От раскаяния в опрометчивости, от тоски по невозвратно утерянному?
А может, он, Бондаревич, повинен в этом?
В тот вечер, когда они встретились, Женя не была похожа на кающуюся грешницу. Она вся светилась непринужденной радостью, и он не должен был так грубо говорить с нею, как бы потом ни сложились их отношения.
Чуркин в землянке орудовал топором и напевал вполголоса какую-то незнакомую тягучую песню. Сперва в ней невозможно было ничего разобрать, кроме «эй да», «ой да», но вот Чуркин поднялся на ступеньки, и теперь в песне его Бондаревич стал отчетливо разбирать слова. Были они печальными:
Загоралась во поле ковыль-трава,
Эх да, от солдатского ружья…
Ой да, ой да поднимались
Жаркие огонюшки,
