Только в городе существует феномен общественного или публичного мнения — некоей иррациональной силы, живущей независимо от мнений отдельно живущих людей. Если мир деревни — это мир всегда персонифицированных МНЕНИЙ, то только в городе возникает феномен универсально-обезличенного общественного МНЕНИЯ. Разумеется, это мнение многолико, оно распадается на части; но, тем не менее, оно существует само по себе. Такому общественному мнению нет дела до умственно отсталого дурачка, до дебила; город изолируется от такого рода личностей. Но зато именно в пространстве города возникает некая притягательная пустота мифа, носящая имя «городского сумасшедшего».
* * *
Город боится своего городского сумасшедшего, ведь городской сумасшедший — это тот, кто претендует на существование за пределами канонов городской упорядоченности. Городской сумасшедший — это тот, кто покушается на саму идею городского порядка. Городской сумасшедший — это тот, кто существует «по ту сторону» городского пространства и городского времени. Городской сумасшедший — это тот, кто осмеливается существовать «по ту сторону» очевидности. И потому — он угроза для сумасшедшего в своей размеренности и размеренности города. Городской сумасшедший — это тот, кто не желает укладываться в городской масштаб, а предпочитает жить по своему личному, сугубо индивидуальному масштабу. Поэтому город просто обязан бояться и ненавидеть своего городского сумасшедшего, который есть подлинный его alter ego.
И в то же время город МЕЧТАЕТ о своем сумасшедшем — как старая девственница мечтает о пороке, одновременно презирая и ненавидя его. Это не мечта даже, а физическое, на уровне утробы, вожделение похоти. Но вожделение, которому не дано разрешиться в оргазме; смысл этого вожделения вполне сексопатологичен: город вожделеет своего сумасшедшего не затем, чтобы наконец-то отдаться ему, а затем, чтобы его морально раздавить, продемонстрировать его ничтожество, убожество и одновременно свое абсолютное превосходство. Город вожделеет городского сумасшедшего — но одновременно боится как потенциального насильника; и оттого он монструизирует его образ, и притом готов увидеть городского сумасшедшего в личности любого случайного прохожего — вполне безобидного и вовсе не покушающегося на его девственность.
С другой стороны, не переводятся претенденты на роль городского сумасшедшего — геронтофилы-эксгибиционисты, мечтающие поиметь стареющую городскую плоть исключительно на расстоянии собственного воображения. Но в этих действиях нет действительной фаллической силы; имитирующий городского сумасшедшего эксгибиционист менее всего покушается на достоинство старой девы; эрекция его эпатажных выходок совершенно недостаточна, чтобы представлять хоть какую-то дефлорирующую опасность для города. Такой поверхностный эпатаж для города — род незамысловатой щекотки, вариант петтинга, но никак не жесткое и властное проникновение вглубь.
