Действительно, это ужасно, когда человек умирает в одиночестве, не получив ни от кого помощи — и прежде всего от друзей и близких. «Но я-то тут при чем? — мысленно возражал теперь Михаил Михайлович. — Ведь мы не были друзьями!» — «Что тогда тебя заело?» — слышался в его ушах сипловато-пронзительный голос Махлина. «Еще бы не заело, заест тут! Но вот ведь дело-то какое, я чувствую себя без вины виноватым, хотя ни в черствости, ни в равнодушии обвинить себя не могу — не ходили мы с Кинстинтином в друзьях, наши отношения ни по классическим, ни по современным меркам никак не поставишь в разряд дружеских». — «Во дела! — слышался ему язвительный голос Махлина. — Если люди неприятны друг другу, то они не должны встречаться. А если приятны — должны дружить. Я так это понимаю…» — «Но такие отношения, какие были у нас, — сегодня не редкость, — пытался растолковать мысленному собеседнику Михаил Михайлович. — Множество людей связаны друг с другом такими ограниченными контактами. С одним хорошо играть, допустим, в карты, с другим — в теннис, с одним ходить в кино, с другим — разговаривать о работе, третий только и годится на то, чтобы выпить с ним в подъезде и тут же разбежаться в разные стороны». — «Ишь ты, — иронически всхохатывал Махлин, — очень удобно! Узкая специализация, значит?» — «Что поделаешь, — пожимал плечами Фиалков, — дружба — штука весьма избирательная, со взыскательным вкусом. Вот и приходится идти на компромисс, удовлетворять потребность в общении, так сказать, не качественным, а количественным путем…»
Однако какие бы доводы ни приводил Михаил Михайлович в свою защиту, ощущение вины, недоказанной, даже четко не сформулированной, неясной, но оттого не менее упорной, продолжало тревожить его. Что-то мешало ему жить по-прежнему, какая-то неловкость, безотчетное беспокойство, как бывает, когда в глаз попадет соринка, только ощущение мешающей неловкости не физическим было, а иным — душевным, что ли.
Как-то Михаил Михайлович полез в карман пиджака и наткнулся на холодную твердь лака. Он с удивлением узнал в находке записную книжку Константинова. Видимо, тогда, в квартире, по рассеянности он сунул книжку в карман и забыл про нее… Однажды, года два назад, он обронил где-то собственную записную книжку и до сих пор помнит то острое ощущение утраты, какое тогда испытывал, оставшись без сотни адресов, автобусных маршрутов, расписаний самолетов и поездов, а главное — без телефонных номеров знакомых и полузнакомых людей, на которых так щедра жизнь современного человека. Разглядывая дорогую лаковую обложку, Фиалков вдруг представил, что это он умер от инсульта и после него осталась книжка, разбухшая от имен друзей, приятелей, всех этих приятных и нужных при жизни людей, которым он сам оказался на деле безразличен настолько, что никто даже не заметил его отсутствия в течение многих дней. И тогда он почувствовал злость и любопытство ко всем тем, кто был сюда вписан, — очевидно, те же чувства испытывал Махлин к нему самому. Фиалкову непреодолимо захотелось взглянуть на этих людей, бросить им в лицо нечто вроде: «Тоже мне друзья…»
