Тем же небрежно-расхлябанным жестом, через плечо, Махлин швырнул Фиалкову что-то взятое со стола. Михаил Михайлович машинально выкинул руку и поймал брошенный предмет, оказавшийся записной книжкой в черной лаковой обложке.
— Посмотри… Вон сколько народища понаписано! — со злостью воскликнул Махлин. — Вон их сколько, друзей! И ни один не кинулся, не поинтересовался, не прибежал узнать, что с другом!
Послушный его требовательному взгляду, Михаил Михайлович открыл книжку и, перелистав несколько страниц, увидел свою собственную фамилию, выглядевшую странно и отчужденно, как бы не имевшую к нему никакого отношения. Он смотрел на маленькие, с легким наклоном влево строчки и не чувствовал ничего, кроме тупого недоумения: был человек — и нет человека!
Махлин всматривался в него, ждал чего-то.
— Вот она, наша жизнь, — меланхолично выдавил наконец Михаил Михайлович и тут же устыдился банальности произнесенной фразы.
Махлин несколько секунд помолчал, потом разочарованно фыркнул и возобновил свой скорый, мелкий бег по комнате. Михаил Михайлович выжидающе смотрел на него. Набегавшись, Махлин круто остановился возле Фиалкова и с досадой закричал своим резким и сиплым голосом:
— А ты-то что? Ты где пропадал? Друг называется! Да я бы таких друзей…
— Что значит «пропадал»? — возмутился Фиалков и неожиданно для самого себя с чопорным видом пояснил: — Я, к вашему сведению, не имею обыкновения пропадать. Просто я… э… мы не являлись друзьями.
На лице Махлин а появилось выражение злой веселости, и он воскликнул:
— Во дает!
Он еще хотел что-то добавить, но тут без стука вошла дворничиха, свежещекая, хорошо одетая молодуха. И Махлин, оставив Фиалкова, полностью переключился на вошедшую — что-то спрашивал, что-то записывал. И Фиалков постоял-постоял, с каждой секундой все больше ощущая неуместность своего присутствия здесь, и двинулся к выходу.
Странная заторможенность прошла лишь на следующий день, и Фиалков испытал естественное чувство потрясения, с медицинской обстоятельностью представив подробности смерти человека, с которым он, уходя из его дома, попрощался небрежно, как обычно делают люди, убежденные, что очень скоро увидятся снова. Кончина знакомого человека вообще поражает и опечаливает, а тут знакомый был молод, всегда казался вполне здоровым. Несколько дней Михаил Михайлович ходил под впечатлением смерти Константинова, и все валилось из его рук. Не давал покоя и неприятный осадок, оставшийся от разговора с белобрысым следователем. Брошенное Фиалкову обвинение в черствости и равнодушии — а как же иначе было понимать слова Махлина? — задело очевидной несправедливостью, не забывалось и царапало душу. Белобрысый следователь с выражением язвительности и горечи на лице был прав вообще, но несправедлив по отношению к Фиалкову. Михаил Михайлович не успел, не смог ничего толком объяснить Махлину.
