— Я тебе пиджак и штаны пришлю, — сказал Дынников. — А это сбрось…
— Неужто? — ахнул Парфен и, моргая, заглядывал снизу вверх в глаза начальнику, чтобы убедиться — не ослышался ли, так ли понял?
Его лицо вытянулось, посветлело и даже борода — нечесаная, с прожелтью — казалась в эту минуту белей. Не ждал он такой доброты от чужого незнакомого человека…
— Дай тебе бог здоровья. А если неженатый — дай бог супружницу, коей лучше да краше нет… Бог тебя спасет, родимый.
Надев потемневший от пота, дырявый картуз и захватив измятое ведерце, чтобы заодно уж принести и воды, он провожал инженера до крайней палатки.
— Куда за водой-то ходишь?
— А в лесок хожу. Тут болотце у меня, болотце… как зеркальце, вода… вот и беру к чаю.
— На фонтан ходи… там вода чистая, — сказал Дынников.
— Нет, и тут хорошая… я привык.
Еще раз поблагодарил он неожиданного гостя и пошел обратно, тропой к лесу, позвякивая железной своей посудиной.
Нынче у палатки было особенно шумно — пели песни под лихую Володькину гармонь, Настя с Сережкой Бисеровым плясали до упаду и были пьяны без вина. Гармошки зов опять приманил сюда, в лесные сумерки, ключихинских парней, опять начались на луговине пляски — только шире кругом.
Один из ребят притащил гитару для Марии, которая умела играть и уже давно поговаривала Насте, что не плохо бы заполучить сюда свою, оставленную в деревне.
Пока она настраивала, все грудились в палатке. Забравшаяся под одеяло от зазорных взглядов парней, Катька украдкой, с болезненной завистью глядела, как бегают по звонким струнам ловкие пальцы Олейниковой. Настя Горохова бренчит на двухструнной балалайке, обучаясь игре, и все повторяет один мотив «Располным-полна моя коробочка», злобной тоской наполнявший Катьку. Потом все ушли в соседнюю палатку, оставив ее одну.
Молодой землекоп, — ласковый и проворный парень, — улучив минуту, подбежал к Катьке, погладил ее плечо и поцеловал в щеку.
— Эх ты, дуреха, — шепнул он, — гляди, весельство какое, приволье!.. а ты… Будь ты порожняя, — эх и покрутили бы мы с тобой!..
Когда убежал и этот — последний, — ей стало еще тяжелее. Все, кроме нее, собой распоряжались, как хотели, свободно, беззапретно, а ей недоступно ничто. Жизнь текла, как тусклые сумерки. Досада мешалась в ней со злостью, чувство бессилия с желанием отомстить Петьке, которого не удалось женить на себе, чтобы спрятаться от суда за его спиной, — тогда бы не понадобились ей и поддельные документы.
