Пошла было домой, да силы не хватило, — добралась только до ночлежки, — там грузчицы жили. Думаю, у них отлежусь и домой пойду. Одна знакомая приветила меня, на свою нару пустила. Вечером она ушла на пристань, а ребенка своего мне покинула:
«Понянчись, говорит, а то оставить не с кем».
Ночью вернулась она и за мои труды дала полкаравая хлеба.
Я расспросила: как жить она изловчается?
«А так, говорит, и живу — сама видишь. Нынче ты с моим дитем посидела, а завтра еще кого-нибудь попрошу, а вчера никого не нашла, так ребенка одного оставила… куда денешься? жить как-нибудь надо».
Сама она молоденькая, красивая — только бы и жить такой, да счастья на ее долю не хватило.
«От кого ребенок-то?» — спрашиваю.
«От лабазника, — отвечает. — Без этого на работу не брал. Теперь вот и маюсь».
Наговорились мы с ней досыта, поплакали, и ушла я домой. Отрезала ребятишкам хлеба, — а они глазенки-то вытаращили, и едят, и едят — таково жадно, даже испугалась я: уж не объелись бы!.. Маленького хотела грудью кормить, а молока-то нет.
Из троих детей выходила только одну Оксю, да и та в голодный год умерла от тифа… Ох, Катюшка, Катюшка! По гроб не забуду, во сне не засплю — уж так жалко ее, страх!.. Она ведь была бы тебе ровесница!..
Варвара крепилась, чтобы не заплакать.
— Да-а, таково-то вольготно было у жизни в лапах! А вам теперь что? Вольная воля, свободный труд. Тебе вот декрету дадут четыре месяца, пособие получать будешь и в бараке угол дадут, — я про тебя уже говорила где надо… Видишь, помощь со всех сторон. Подумай-ка: какие твои годы! На самой зорьке в жизнь идешь. Бери свое равноправие в руки и пользуйся им по-хорошему. Теперь человеку по работе цена. Понятно ли это? — спрашивала Варвара и, к досаде своей, понимала, что не доходят до Катьки такие речи.
— Ничего, обойдется… а Петьку забывать надо: не он один — свет в окошке. Молод месяц не на всю ночь светит.
И, собираясь уходить, сказала, что напрасно Катя не ходит на работу.
Кожевникова замолчала и, провожая ее долгим взглядом, подумала:
«Будто не понимаю, почто явилась: притворяется. Не пожалеть человека пришла, а лишний хомут надеть хочет. Тятя недаром про то говорил…»
Или уговоры Казанцевой подействовали на нее, или сама одумалась, но Кожевникова стала ходить на работу. Однако через три дня отказалась опять, жалуясь на свое нездоровье, хотя ни разу не обратилась к врачам и целыми днями лежала в палатке.
Как-то вечером она ушла куда-то, не сказав, к кому и зачем… К ее странностям давно привыкли и на капризы не обращали больше внимания.
