Непривычный город, — с каменными коробками зданий, с разрытыми мостовыми, где целыми днями трудились люди, с широкими улицами, по которым один за одним проносились с грохотом трамваи, набитые людьми, — шумел, громыхал, и тучи песчаной пыли поднимались вслед за проносившимися по улицам автомобилями… Даже поздней ночью, когда в деревне над садами плывет ленивая беззвучная тишина, здесь не прекращалось движение.
И всюду, куда ни смотрела Мария, стоя перед открытым окном, было много огней — бегущих и недвижимых, как далекие мигающие звезды; их становилось все больше, особенно на правом гористом берегу, где широко раскинулся древний город. Он покрыт вечерней туманной мглой, сквозь которую едва проступают смутные очертания зубчатых стен кремля и серых башен по откосам… Здесь, в городе, был иной, особый мир, где жили крайне скученно и необыкновенно торопливо: людей, пришедших из деревни, он понуждает быстро забыть то, чем жили они когда-то.
И чем больше узнавала его Мария, тем все упорнее становилась мысль, что она не сможет к нему привыкнуть.
Она зажгла лампу, вынула письма Михаила, чтобы точнее определить, в какое время он начал отходить от нее… Читала с зоркостью, не свойственной ей прежде, и находила еще в январских письмах то, о чем он — уже яснее — написал весной.
Еще перед сумерками Настя Горохова ушла в общежитие и наверно, возвратится не раньше полуночи; хозяйка тоже ушла куда-то, и никто не мешал ей наедине обдумать все в последний раз, чтобы потом проститься с прежним навсегда… Спички лежали на плите, она побросала скомканные письма в печку, и вот пламя вспыхнуло, завыло в трубе, пожирая свою пищу. Листы бумаги скручивались, дымились, превращаясь в обугленные искоробленные лоскутья, на которых еще можно было заметить буквы, прочесть отдельные слова, написанные его рукой.
Пламя затем померкло, и только груда пепла на кирпичах все еще шевелилась, вздрагивала, точно в последних судорогах умирало живое существо.
Оставалось одно — написать Михаилу. Сейчас она понимала и чувствовала, что это письмо ее — последнее обращение к прошлому, в которое еще не иссякла вера.
Было душно в тесной чужой каморке, в окно которой стучался и кричал неугомонный многоголосый город. Она отворила окно, стало немного прохладней и даже просторней… А город гремел, сверкал огнями, и все не затихала, не редела гуляющая толпа на улице.
Вдоль реки, струясь, переливался жидкий бронзовый свет луны, и тенью шли облака по небу. Чья-то лодка плыла к берегу — ее очертания отчетливо виднелись на зыбкой освещенной поверхности — и дружные молодые голоса допевали волжскую песню.
