До сих пор ничего не ответил на ее письмо Авдентов. Ей оставалось теперь одно — окунуться с головой в работу, заполнить все дни, чтобы дотянуть до конца занятий в школе.
Праздник миновал, флаги с трибуны убрали, — и улица приняла прежний, обычный вид. Народ выехал в поле, работы у всех прибавилось, — и Мария была довольна хоть тем, что и у ней все время занято общественной заботой, а потому и легче удавалось теперь забыть себя.
В июне Михаил известил родных, что удачно защитил диплом, и больше ни слова, ни намека, будто и не было Марии в живых!.. Там, без нее, раскрылись перед ним другие цели, прежние планы переменились окончательно, и в них теперь не отводилось ей никакого места.
Тотчас пробежал по селу слух, что Мишка Авдентов уже инженер и, судя по всему, не вернется больше на родину. Узнал об этом и старый Олейников.
Нет, он и раньше как-то плохо верил в Авдентова, не видя в нем проку для Марии, и ясно иногда намекал ей на это… Но она не понимала или, скорее всего, не хотела понять… Теперь он почувствовал себя обворованным, обесчещенным…
Он заторопился из школы домой, чтобы переговорить сперва с женой, — и всю дорогу не мог собрать в одно вспугнутые, разлетевшиеся мысли… Что-то треснуло в нем, переломилось; в борьбе с самим собой он как-то сразу устал и начал задыхаться… Чтобы отошло сердце, он остановился посреди дороги и раскрытым ртом хватал воздух… Потом еще медленнее, осторожнее, глядя себе под ноги, пошел к дому.
У жены сидела старуха соседка, дружившая с нею, и это расстроило его еще больше. Незваная словоохотливая гостья просидела вплоть до той поры, когда вернулась Мария.
Олейников пождал еще немного, но ему не терпелось, и тогда он велел дочери пойти с ним в сарай, «чтобы помогла перебрать слежавшееся сено». И при этом взглянули на нее с тревогой его большие серые глаза.
Мария шла за ним узенькой садовой тропкой, заросшей малинником, смотрела на его сутулую широкую спину, свалившуюся набок седую голову, — что-то злое, нетерпеливое было в его нетвердой, шаткой походке.
Отпирая замок, дрожали, не слушались его руки, он отшвырнул ногой лежавшие у ворот грабли и, когда оба вошли в сарай, опять посмотрел на нее долгим, каким-то странным взглядом, будто не узнавал ее.
Его глаза, пронзенные тревогой, подсказали ей многое, она поняла теперь, зачем он позвал ее сюда, насторожилась, ожидая, что будет, с чего он начнет…
Обдумывая, что и как надо в ее положении ответить ему, чтоб избежать возможной ссоры, которая каждому из них будет тяжела, Мария готова была признаться отцу во всем. Невысказанное горе тяжелее носить в себе.
