Наташа улыбалась, то верила словам Мисаила, то нет.
— А Василий Ямщиков, — просвещал ее Мисаил, — много страдал, его зажимали, и он раскрылся в тридцать пять лет.
Наташа знала Ямщикова, его лицо мелькало в этом году всюду: на афишах, на открытках, в газетах.
— Вы не поддавайтесь блеску, — дудел и дудел Мисаил, — все гораздо проще, вот они кланяются, улыбаются, жеманничают, а в душе готовы сожрать друг друга. Я всех знаю, я, могу сказать, шел за гробом Станиславского, Качалова. — Это уже было интересней, и Наташа ждала, что вот сейчас он расскажет о самых славных в истории театра. Но Мисаил и не подумал.
— Вот молодой герой, вы видели его в фильме по Пушкину? Воображает, что он Жерар Филип. — Наташа посмотрела вслед знаменитому актеру и не поверила Мисаилу, приняла за шутку.
— А это, — показывал он, — пошел сын величайшего русского актера, друга Чехова, педагог. Я тоже готов учить вас изящному. Вы меня, надеюсь, не забудете?
Наташа слушала, смотрела из уголка. Егорка стоял рядом. Никита курил на лестнице.
«Как это хорошо — быть талантливым… — думала она. — Сочинять, играть на сцене».
Талантливость почему-то связывалась в ее уме прежде всего с миром искусства. Она замечала, что студенты ни на минуту не забывали, кто они и где, и эта печать избранности на лицах украшала их. Чего бы им не радоваться, в самом деле, когда на вечер пришли и посвятили им часы самые-самые; пришел поэт, на выступления которого невозможно было попасть, здание иногда оцеплялось конной милицией; налетели недавние выпускники, взглянешь и подумаешь: молод, но уже признан. Кажется со стороны, что все им принадлежит на этой земле, все счастье, вся любовь, и нечего больше желать им. Лилась музыка, как всегда рождая обостренное чувство жизни, желание быть любимым и любить тоже.
Наконец уселись в зале, и, когда вошли великие актрисы, возник мгновенный восторг, власть почетной старости и славы покоряла. Великие старушки, перенесшие изменчивые времена, войны, схоронившие мужей и коллег своих, улыбались и отвечали на овацию старомодно, родственно, точно в семье. Ничего странного, если подумать. Ведь они родились в XIX веке в той православной Москве, от которой следа не осталось. Но явление их сейчас внезапно сообщило всем ощущение чего-то всегдашнего, и, наверное, такое же настроение было в лицее, когда приезжал Державин на экзамен.
Егорка всего больше любил Рыжову и Турчанинову, особенно же Рыжову, маленькую, с выпуклыми ласковыми глазами старушку, и неотрывно следил за ней, восклицал по-домашнему, ее же интонациями: «Эк она, матушка! Эк она глазами-то живыми водит!» Наташа вслед за Егоркой тоже жадно ловила, как слушали актрисы приветствия, кому улыбнулись своей благосклонной улыбкой. Хотелось родиться от них, ну не от них, так от их детей.
