— Я от печки плясать начинаю, а надо сразу, вплотную! Я с тобой, матушка, веселый и остроумный. Мне бы не в артисты, а проповеди читать. Голос звонкий!
— Ничего-о… Тут, милый, не такие поступали, а и то через год не узнаешь. Скромные, тихие, краснели. Поскромней тебя, да ты боевой, чего там. А потом сколько я их погоняла, в двери стучала, чтоб уводили. Лучше, чем в ваших театрах.
— Ну, я не артист, Меланья Тихоновна. Это я так, пошутил и попал случайно.
— Да нет, Егорка, ты, видать, тоже артист. Задатки есть. Маленький еще. Ой, ребята, ребята. Много вас тут было, да мало в люди вышло. Иди-ка спать, Егорка, не встанешь. Будить?
В низенькой комнатке редко засыпали вовремя. Егорка приходил позже всех, тихо пил чай, читал в постели, писал письма или в дневник. В дневнике он обычно жаловался, писал, когда было грустно или что-нибудь поражало. Кто уже знал его, веселого и болтливого в студии, в комнате, очень бы удивился, заглянув в дневник. Он накрывал полотенцем лампу на тумбочке, ставил число и предавался анализу.
«Я только восхищаюсь, — записывал он в тот вечер, — и всю жизнь буду только восхищаться другими, сам ничего не умея. Я никому не нужен, я никому ничего не могу дать, мне нечего дать, в моей помощи не нуждается и Лиза. Хотел поговорить с ней. Сказать ей. Так что сказать было? Мол, Лизонька, не веселись, не прыгай, а давай страдать вместе со мной? Что я, такой хороший, умный и положительный, вижу, как котами ходят вокруг нее сокурсники, раздавая блестящие каламбуры, облизываясь и потом оценивая ее меж собой? И уже кажется мне, что я напрасно, рано попал сюда и совсем-совсем не знаю жизни, скучаю по какой-то другой дороге. Ненавижу себя за слабость, за разгильдяйство, за желание какой-то чистоты, за созерцание и т. п. Через 5 месяцев мне 19 лет будет. А я еще не человек».
Потом он долго лежал и, поостыв от мечтаний, принимался за древних греков, не спал до четырех утра.
2
«В искусстве, на сцене, — учил их режиссер-педагог, — как и в жизни, главное — не переживание, не чувство, а действие!» Егорка записал слова в блокнот и поставил несколько восклицательных знаков. Знаки были выразительны, кричали, и сам он кричал ежедневно: не живу, не живу! Книги тоже упрекали его. Он приходил раза два в неделю в Каляевскую библиотеку, брал что-нибудь античное, читал медленно и разговаривал сам с собой. Но зачастую жалко было времени и на чтение; давно угасшие страсти, чужие судьбы непременно обращали к собственной жизни, и тогда думалось, что в эти минуты все летит мимо него, у кого-то, где-то.
