Архивы Инквизиции: Инцидент при Драконьем Клыке | страница 38
— Дозрел, да, — в шипении проклятого звучал задор и удовлетворение. — А теперь иди, и убивай своих ублюдков, пока они не закончатся. Потом возвращайся. А чтобы тебе не было скучно, оставлю-ка я тебе сознание. Все, пошел!
И князь пошел. Трудно выразить ту боль, скорбь и чувство собственного бессилия, которые обуревали князя, когда он собственноручно лишал жизни своих подчиненных, сородичей, пользуясь тем, что в нем не распознали нежить. А когда распознали, было уже поздно, остатки гордой эльфийской кавалерии дома Серебряной Росы были выбиты подчистую. На поле остались проклятый, чуть помятая магичка и шесть измененных легионеров. И Азираэль.
— Поединок, проклятый! — крикнул Азираэль.
На что он надеялся, было неясно. На месте темного мага князь просто натравил бы легионеров, да убил помеху. Однако жнец решил поступить по-другому.
— Чего ты хочешь на самом деле, остроухий? — спросил маг, разглядывая эльфа с любопытством вивисектора.
— Свободы для князя, — спокойно ответил брат.
— Он уже мертв, древолюб, — прошипел жнец. — Все, что я могу — это отпустить его душу, и только. Но с чего мне это делать?
— Мне достаточно и этого, — злобно зыркнув на темного, невозмутимо ответил перворожденный. — Я готов договариваться. К тому же я следующий князь дома Серебряной Росы.
— Сложи оружие и жди. Я позову легата. Говорить будешь с ним.
Дальнейшее бывший князь наблюдал как бы со стороны, чувствуя полное опустошение и какое-то липкое безразличие на душе. Довольно быстро битва была остановлена, перворожденные отошли на свои позиции и к остаткам правого фланга приблизились командование легиона с охраной. Не менее двух центурий слаженно оцепили место будущих переговоров. К новому князю присоединились пара выживших сенешалей и верховный друид дома. Переговоры длились несколько часов, и все это время Элирувиель без движения сидел на земле под бдительной охраной взявшей его команды. Сидел недалеко от стола с представителями обеих сторон, так что слышал все, но участвовать не мог. Да и не хотел. Для него все в любом случае кончено, и единственный вопрос, который волновал измученное испытаниями сознание — это судьба его посмертия, его души.