*
Подходим к Брусне глубокой ночью. Окно Евы темно. Стучим. Ни шороха в доме, ни огонька.
— Ну сильна же спать, — говорит Рева и, обогнув угол дома, направляется к крыльцу.
Слышу его шаги по ступенькам, оклик «Ева!» и снова торопливые шаги.
Рева возвращается. Он идет быстро, оглядываясь назад.
— Двери, — взволнованно шепчет он. — Все двери настежь…
— Значит, вышла во двор, — стараясь говорить спокойно, отвечаю я, но в сердце закрадывается тревога.
Осторожно обходим дом, внимательно оглядывая сараи. Никого.
Поднимаемся на крыльцо. Пашкевич включает электрический фонарик. Батарейка на исходе, и лампочка еле освещает половицы сеней.
Дверь в кухню действительно открыта настежь. Переступаем порог — и в тусклом желтоватом свете угасающего фонаря видим женщину. Она лежит на полу лицом вниз. Волосы на затылке в запекшейся бурой крови. Такое же бурое пятно на полу. Знакомое платье: крупные белые горошины на темно-синем фоне…
Пашкевич наклоняется над мертвой и осторожно поворачивает ее голову. Фонарик освещает уже посиневшее лицо Евы.
— Убили вчера… Может быть, даже позавчера, — тихо говорит он.
Зажигаем лампу. Кухня все такая же, какой мы видели ее в последний раз: аккуратные занавеси на окнах, кружевное покрывало на комоде, цветы «огонька», белая клеенчатая скатерть на столе. Никаких признаков борьбы: все стоит на своих местах, словно хозяйка только что закончила уборку.
Нет, фашисты здесь ни при чем — они бы все перевернули, разорили. Это и не грабители: ящики комода и сундук закрыты.
Осматриваю стол. На блюдечке грудкой лежит пепел и около него крупинки самосада. Очевидно, убийца мирно беседовал с хозяйкой, курил, а потом выстрелил ей в затылок. Около открытой чернильницы лежат два листка чистой бумаги. Тут же небрежно брошенная ручка и рядом с ней невытертая клякса на белой клеенке. Значит, Ева что-то писала перед смертью. Или собиралась писать и ей помешали?..
За окном слышится отдаленный стук колес. Или это ветер шумит в лесу?..
Мы настораживаемся. Шум все ближе… Нет, это не ветер. Это телега едет по ухабистой лесной дороге.
— Туши лампу! — приказываю я.
Темно в кухне. Стоим у стены, приготовив оружие. Чувствую, как мурашки ползут по спине. Это не страх, это волнующее ожидание. Почему-то кажется — вот сейчас явится тот, кто повинен в смерти Евы.
Телега останавливается у крыльца. Шаги по ступеням. Идут трое. Идут молча, уверенно, словно их не смущают двери, распахнутые в эту глухую ночную пору.
