— Говорил я тебе, дурню, — с ласковой укоризной замечает Рева. — Говорил…
— Нет, я не жалею, что пошел, — твердо перебивает Пашкевич. — Не жалею. Я сделал то, что должен был сделать. Собственными глазами увидел, на собственной шкуре испытал — прорваться к армии очень сложно. Подчас невозможно. Надо знать места перехода. А идти так, на ощупь — глупо: чуть оступишься, и конец… Теперь всем сердцем, всей душой я с вами… Кстати, комиссар, — желая, очевидно, переменить тему разговора, говорит Пашкевич, — ты обещал Еве Павлюк быть у нее двадцать четвертого?
— Нет. А что?
— Она говорила, будто ей Ларионов заявил: комиссар непременно придет слушать радио двадцать четвертого утром — так чтобы был приемник.
— Да це ж Ларионов, бисов сын! — недовольно замечает Рева. — Ты ему приказал, комиссар, поторопить Татьяну с приемником, а он уже от себя брякнул о твоем приходе. Перестарался хлопец. Черт знает что получилось. Ты только послушай, комиссар, прокурора.
Пашкевич рассказал, что к Еве снова приходил человек со шрамом на щеке и наговорил ей всякой всячины: дескать, он на большой подпольной работе, связан рацией с Москвой, завтра же запросит о судьбе ее мужа — и Ева растаяла. Тут же он огорошил ее тем, что ему известно о нашей ночевке в ее доме, и просил Еву устроить ему встречу с нами: «Я командира свяжу с Москвой — нечего ему болтаться беспризорным в лесу». Ева, зная от Ларионова, что мы будем у нее 24-го утром, согласилась, и встреча назначена на вечер в Брусне, у Богачева.
— Это кто такой?
— Мне удалось навести о нем справки у местной учительницы, — продолжает Пашкевич. — Живет он на отшибе в поселке и сам на отшибе держится от всех. Лет ему за шестьдесят. Поселился здесь года четыре назад. Жена умерла. Одна дочь живет с ним, ведет хозяйство, вторая училась в Киеве, кончила институт, поступила инженером на завод в Шостке. Не так давно ее арестовали, судили, обвинили как будто в шпионаже и, говорят, расстреляли. Самого же Богачева не тронули. Незадолго до войны он стал завхозом школы в Буде, директором которой был Сень, и продолжал работать до прихода немцев…
— Подожди, может быть…
— Нет, ничего другого быть не может. — Решительно перебивает Пашкевич. — Слушай дальше. Встреча была назначена на двадцать четвертое. А вчера, двадцать пятого, явилась учительница и сказала, что в вечер встречи в стогах сена у дома Богачева засела фашистская засада и ушла только на рассвете. Как будто ясно?.. Но и это не все. В тот самый момент, когда я говорил с учительницей, — а беседу мы вели с ней в сосняке, — снова к Еве пожаловал тот, со шрамом. Спросил, почему сорвалась встреча, Ева уже знала о засаде и, решив раз навсегда отделаться от него, не подумав, заявила, что вы ушли через линию фронта. Он сурово бросил: «Хорошо. Посмотрим» — и был таков. Их разговор длился минуту, и я, к сожалению, не застал этого субъекта. Разумеется, Ева волнуется.
