А Матильда, между тем, все еще была погружена в себя, в свои ощущения, была во власти минувших мгновений. Глаза ее были закрыты, длинные ресницы чуть подрагивали, на полураскрытых губах замерла томная улыбка; ноздри еще трепетали, дыхание оставалось прерывистым; руки, раскинутые в блаженной истоме, скрывались в густой траве…
По голому плечу Матильды ползла изумрудная букашка на ножках-проволочках, и Матильдина кожа в этом месте чуть подергивалась. Я сдул букашку легким дуновением — по лицу Матильды скользнула благодарная улыбка.
О как мне хотелось в эту минуту быть на месте Матильды, чувствовать то, что чувствовала сейчас она! Почему во мне ничего, кроме опустошенности, не осталось? Не осталось даже никаких желаний! Может, все дело в том, что мое тело придавливает Матильду к земле, и она, Матильда, ощущает это как двойное давление — и со стороны Земли, Вечно Плодоносящей Женщины, тоже? Может, она, Матильда, сейчас ощущает себя частью Земли, частью Вселенной, частью Вечной Женщины, и все оплодотворения, все роды, какие были и творятся в эти минуты на этой Земле, своей страстью, блаженством и муками передаются ей, и поэтому так трепещут ее, Матильдины, ноздри, ресницы и губы?
Полжизни за то, чтобы на несколько минут стать женщиной!
Комочек земли под моим локтем проник, кажется, до кости. Я чуть шевельнул рукой, меняя ее положение, и Матильда открыла глаза, глянула на меня еще из своего далека, потом на небо, на качающиеся над нами метелки кукурузы, и снова на меня — и тихонько засмеялась. В этом смехе мне почудилось сожаление об ушедших мгновениях, жалость ко мне, не ведающему о чем-то таком, что ведомо ей.
И облегчение. Вот она вскинула руки, обхватила ими мою шею, вдавилась в меня, изогнувшись всем телом, снова раскинула руки и… и окончательно вернулась на землю.
Я сел и кое-как привел себя в порядок: я стеснялся своей наготы, хотя уродом меня не назовешь. Матильду же ее нагота ничуть не смущала. Не смущало ее и то, что я рассматриваю ее так бесцеремонно. Похоже, ей это даже доставляло удовольствие. Она провела ладонями от груди до бедер, словно снимая с себя остатки невидимых одежд, и призакрыла глаза, но я видел, что она сквозь ресницы следит за выражением моего лица. Уж и не знаю, каким было это выражение, но я откровенно любовался ее телом, где-то успевшим загореть от пальцев ног до волос на голове, и даже груди ее, вызывающе торчащие в разные стороны, тоже были покрыты густым загаром.
