— Ситдаун плиз, битте! Садиться этот стул… э-э… миледи.
Матильда хохотала все громче, поглядывая то на меня, то на Сергея, а когда и я уставился на нее, еще не совсем соображая, где я и что происходит, ее одолел такой приступ смеха, что она затопала ногами и схватилась руками за живот.
Матильда, наверное, думала, когда шла к нам на веранду, что ее любовник ходит из угла в угол и мучается в ожидании обещанного «потом», а увидела дрыхнущего без задних ног человека, будто для него все это «потом» уже позади.
— Отвернись! — сердито приказал я и показал ей рукой, что она должна сделать. Матильда перестала смеяться и вытерла слезы уголком халата. — Sich abwenden! — повторил я и выпростал ноги из-под одеяла.
— О-о! Я понимать! Я уходить?
— Да нет же! Nein! Nicht seen nach… nach mich! Отвернись ты ради Христа! Дай одеться! Смотри вон туда! Seen Sie dort! Ferstee?
— Ja-ja! — дошло до нее наконец. И Матильда, прыснув еще раз, отвернулась. Плечи ее вздрагивали от затихающего смеха.
Я одевался, смотрел на Матильду и чувствовал, как меня все сильнее охватывает разочарование. Передо мной стояла дылда по крайней мере не ниже меня ростом, плоская, какая-то бесформенная, но главное — куда подевалась ее великолепная копна черных волос? То, что было или казалось мне копной, вполне уместилось в пучок, перетянутый обычной черной резинкой, какой перетягивают пакетики с лекарствами, и пучок этот был не черным, а какого-то неопределенно бурого цвета. И вообще: немка, стоящая на своих двоих, в больничном халате, с торчащей из-под него розовой рубашкой, очень не походила на немку, беспомощно распростертую на койке в своей сумеречной палате, на немку, которую я всего какой-то час назад целовал и обшаривал жадными руками…
Гроза ушла, голубело небо, лишь за башню Ахун-горы зацепилось маленькое белое облачко. Чистые, умытые дождем ивы чуть шевелили своими длинными зелеными прядями, и казалось, что эти пряди скрывают от постороннего взора нечто таинственное, сокровенно-женственное, будто ивы и в самом деле были живыми существами, которые теперь, в безветрии, могли не опасаться за свою наготу.
Ярко светило солнце, в его лучах то там, то здесь вспыхивали капельки дождя. Солнце заполняло нашу веранду с ее пыльными пальмами и фикусами, с грустью взирающими на застекольный мир, дышащий свежестью умытого грозой раннего утра.
Что-то говорил Сергей, усиленно жестикулируя руками, прыскала Матильда. Вот она сместилась немного, попав в полосу солнечного света, — и свершилось чудо: нелепая больничная одежда будто спала с нее — и открылась осиная талия и плавная линия бедра, стройные длинные ноги, — то есть то, что уже знали мои руки, но знали как бы отдельно, по частям, но еще больше знало мое воображение… Меня вновь охватило волнение, разочарование улетучилось, зато всплыло чувство вины перед Матильдой за холодный, даже грубый, прием: она шла ко мне, а я, скотина…
