Больше всего на свете мне хотелось, чтобы Робин не стояла между нами в этот момент. Я хотел подойти, обвить Милли руками, поцеловать этот заостренный подбородок и нашептывать ей на ухо (уши у нее действительно были большими, как я заметил после ее слов) заверения. Я снова нырнул за угол и сел на нижнюю ступеньку, уткнувшись головой в руки.
Милли изливала свою душу, а мне повезло – или не повезло – это услышать. Мне повезло, потому что Амелия Андерсон влюбилась в меня. И не повезло, потому что я не мог притворяться, что не знаю этого. Я отказался прислушаться к Моисею, когда он прижал меня к стенке в субботу. Я отказался думать о поцелуе в ванной или о черте, которую я уже пересек, когда уложил Милли на ее белое одеяло, ныне видевшееся мне во снах.
Но слушая, как Милли проговаривала все это вслух, я больше не мог игнорировать ситуацию. Не мог делать вид, что у меня еще есть время, чтобы принять решение. Время вышло, пора делать выбор.
Я не раздумывал над своими чувствами. Чувствами, которые появились с первого дня. С первого дня. Я увидел ее в темноте, стоящую как пастушка, ловящую снежинки языком, и почувствовал, как что-то изменилось. Спустя три дня я всмотрелся в ее лицо и почувствовал оду в своей груди – чувство, которое еще не вызывала ни одна женщина. И тогда я понял. С того дня я начал говорить, чувствовать, делать то, чего никогда не делал. Милли стала моим любимым видом, любимым запахом, любимым вкусом, любимым звуком. Любимой. Но проблема заключалась не в этом.
А во мне.
Милли сказала об этом в ночь, когда я смыл кровь с ее кожи и назвал ее глупышкой. Глупышкой Милли. Она далеко не глупая. Милли понимала, что к чему, и ждала, когда я решу, хватит ли мне мужества любить слепую.
Целовать слепую – непростительный грех, как она сказала, подразнивая меня. Но это не так. Целовать и любить слепую не непростительно. А вот любить ее и подвести… вот это для меня непростительно. И тут у меня и возникали проблемы.
Милли снова включила музыку, но на сей раз мелодия была медленной и грустной – под такую песню не танцуют, ее просто слушают. Это была «Дочь трубача» Дэмьена Райса, и мне стало приятно, что Милли тоже ее знает. От этого во мне затеплилась надежда, что, возможно, раз мы любим одну музыку, то наши сердца подходят друг другу. Я встал, радуясь, что музыка заглушит мой шум, но не успел я сделать и шага, как за угол зашла Робин.
Увидев меня, она взвизгнула и подпрыгнула на метр. Я прижал палец к губам, яростно качая головой. Милли не нужно знать, что я все слышал.
