– Я вырос с тремя сестрами и очень упрямой, вздорной матерью. Так что учился я смолоду.
– Хороший ответ, здоровяк.
– Это правда, милая. Сыграй свою песню.
– Я ее еще не написала.
– Ты вставишь в нее мой аккорд?
– Почему это звучит так неприлично? – Милли улыбалась, но в ее голосе слышались немного грустные нотки.
– Потому что я сексуальный мужчина.
– Хорошо. Я вставлю два аккорда – Тага и Давида. И Генри тоже.
– Что насчет твоей мамы? У нее был свой аккорд?
Милли сразу же сыграла что-то теплое и мягкое, что-то счастливое и в то же время печальное.
– Это моя мама. Узнаешь этот аккорд?
Я задумался на минуту.
– Он часть ее песни?
– Он часть старой кантри-песни. Это первый аккорд «Голубоглазая плачет под дождем»[14].
Я спел пару строк – эта песня была мне хорошо известна.
– Она самая. Люблю ее. Мама была голубоглазой, как мы с Генри. К счастью, она редко плакала. Большую часть времени она показывала свою любовь, но внутри нее жила и тоска. Она хотела защитить нас от бед, хотела вернуть нам то, чего нас лишили или в чем нам отказали. Она мечтала об этом, но ее попытки были тщетными. Как бы она нас ни любила, мама не преуспела.
– Вряд ли на это вообще кто-либо способен.
– Верно. Перед смертью она кое-что мне сказала, и я порой думаю об этом, когда переживаю тяжелые времена. Она сказала, что всю свою жизнь просто хотела уберечь нас от страданий. Что это ее работа как мамы. Но мы все равно страдали.
Милли замолчала, словно вспоминала тот разговор, и мне захотелось поцеловать ее нижнюю губу, которая слегка задрожала от переизбытка эмоций. Вместо этого я прижался к ее щеке, боясь, что, если поцелую ее в губы, то уже не услышу конец истории.
– А затем она сказала: «Я хотела уберечь вас с Генри от страданий, но со временем поняла, что эти страдания сделали вас лучше». Она умирала и наблюдала, как мы миримся с тем фактом, что теряем ее.
– А ты как думаешь? Делают ли страдания людей лучше? – спросил я.
– Наверное, это зависит от человека, – задумчиво ответила Милли.
– И, возможно, от количества страданий, – добавил я, поглаживая ее по голове.
– И были ли рядом с тобой близкие, которые держали тебя за руку, делили с тобой тяжесть бремени, частично забирали твою боль. – Она прижалась щекой к моей ладони.
– У тебя был такой близкий человек? – тихо спросил я.
– Да. Маме, может, и не удалось уберечь меня от страданий, как и мне ее или Генри, раз уж на то пошло. Но мы любили друг друга, и поэтому смогли все вынести.
