— А что ты прикажешь делать? — остыл Бега.
— Нужно всех их вымести, а не поодиночке… этих Хорановых, Кахановых и длинноусых бельгийцев.
— Уж Коста выметет эту сволочь! Я пешком доберусь до него!
— О, ма хур, Коста один, а их сколько!
Путник, нахлобучив папаху до самых глаз, наклонился над слепым Кубады.
— Сыграй что-нибудь, старик! — захрипел он чужим голосом.
Кубады дрожащей рукой пересчитал серебряные газыри на груди незнакомого и по привычке засучил рукава старой шубенки.
— Постой-ка, постой! Кто ты? — забеспокоился он. — Я тебя что-то не узнаю по голосу.
«Я одинокий», — хотел было сказать путник, но ответ застыл на кончике языка. Его поразила глубина ямочек под лохматыми бровями старика. Это были не глазницы, а пропасти. Кубады провел ладонью по лицу незнакомца, гладя его прямой нос, усы, глаза.
— Какие у тебя глубокие глаза! — сказал Кубады. — Как пропасти! Бросить бы в эту пропасть тысячу Хорановых.
— А как ты измеришь глубину этих пропастей? — спросил путник, намекая на слепоту Кубады.
— Э-э-э, лаппу[27], зачем мне зрение, если я могу смотреть на мир своей музыкой. Лучше не видеть глазами истину, которой для нас не существует!
«Он упрекает меня за то, что я не пошел к бельгийцу».
Бега стоял в стороне, прислушиваясь к их разговору.
— Что же для тебя сыграть? — спросил Кубады.
— Сыграй песню об одиноком.
Бега, дети и путник забыли, что на свете существует голод и холод. Мурту, принесший Кубады кусок чурека, слушал, посасывая мизинец. Путник повторял про себя слова песни, переиначивая их на свой лад: «Прости, если отзвук рыданья услышишь ты в песне моей». И это уже было с ним. Его поразила встреча с переосмысленным, пережитым, но оставшимся навсегда в душе как незаживающая боль. «Прости, если отзвук рыданья…» Фандыр заглох, и старик погладил обросшую щеку одинокого путника.
— Ты просил песню об одиноком, но прости, если вместо песни услышал рыданье. Что делать, ма хур, веселее сердце петь не умеет.
Путник вздрогнул. Бега перестал мять свою шляпу.
— Ты настоящий владыка сердец, Кубады! — пробурчал он.
Путник достал мелкую серебряную монету и сунул в ладонь слепого.
— Зачем она мне? Может быть, Мурту отдать? Ведь он унес из дому ужин семьи!
— Прощай, сказитель! — путник с трудом приподнялся.
Он долго не мог оторвать взгляда от старика, точно запоминая, потом пошел тихим шагом, оставив тех, кто никогда не видел его, Коста, в глаза, но в трудную минуту пел его песни и угрожал обидчикам его именем.
