Так неужели мир человеческих чувств тоже имеет два полюса и крах одного из них влечет за собой крах противоположного?
Я тяну конец веревки, на котором, по словам бабушки Кудухон, висит добродетель. Вернее, хочу тянуть, но не могу. Хочу думать о белом всаднике… о том, как в детстве мы с Зауром в затонах Иори голыми руками ловили рыбу… По утрам мы шли за лососью, плывущей против течения до самой Бочормы, и, затаив дыхание смотрели на рыбу, прыгающую против струи водопада. Но как ни тяни веревку, противоположного конца еще не видно, и я вынужден быть свидетелем смеха и плача и странного свидания живого с мертвым.
Асинет привстала, хотела уйти, но, увидев букетик гвоздик, положенный мною на могиле, остановилась.
— Простите, Асинет! — пробормотал я.
— Я бы предпочла быть здесь одна, — сурово сказала она.
— Но вас было двое!
— Ему уже ничего не надо! И мне тоже!
— Вчера холмик подравнивал Хадо.
— Считайте, что Хадо — это тоже я!
«Хадо — это тоже я! Странно!»
— А дедушка Бибо, старый дуб, Заур… я?
— Дедушка Бибо, старый дуб, Заур, вы? — повторяла она шепотом.
— Да, Аси. — Я достал из кармана перочинный нож. — Дада просил передать вот это!
У нее вспыхнули глаза.
— Мой подарок совершил свое роковое дело и вернулся обратно ко мне! Что еще вам поручил дада?
— Еще он поручил сказать, что дорога будет памятью тому, кто лежит под этим маленьким холмиком.
Где-то в чаще заговорила кукушка. Асинет загибала пальцы. Кукушка замолчала после семи. Потом начала куковать снова, и Асинет, потеряв счет, пристально взглянула на свои руки.
— Мне по ночам не дает покоя всадник, — вдруг сказала она.
— Какой?
— Черный.
— Откуда вы о нем знаете?
— Мне о нем рассказывал Хадо. Он спит у каждого под мочкой левого уха и не просыпается до тех пор, пока его не разбудят…
— Не надо о нем!
— Хадо мне доказывает, что черного всадника разбудил он.
— Это неправда, Асинет.
— Да, это неправда. Его разбудил не Хадо, а я… вот этим перочинным ножом, а Хадо любит брать на себя чужие грехи… это у него с детства, еще с тех пор, когда они с Таму возили меня на ишаке. Ведь правда, что черного всадника разбудила я, я, а не Хадо!
— Нет, Аси! Его разбудила не ты. И не Хадо.
— А кто же? — прошептала она.
— Об этом тебе скажет Хадо.
— Вы еще не знаете Хадо. В вашей памяти он, наверное, остался мальчишкой, несущим лоскуток черного бархата…
— Он остался тем же мальчишкой…
— Если бы так! Я не помню ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер. Бибо был для меня отцом и матерью. А Таму и Хадо! Не знаю, кем я была для них. Я вам сказала: «Хадо — это тоже я!» Это неправда, я должна была сказать: «Хадо и Таму — это тоже я!» У нас не хватало проницательности увидеть горе, скрытое под вечной ласковой улыбкой Бибо. Я не была посвящена в это горе, пока не начала рвать корни старого дуба зубцами ковша…
