Высеченные из огнива искры роем рассыпались по циновке.
— Поработил ты меня. Весь день я мечусь туда-сюда, убираюсь в доме, таскаю воду из колодца. Как вскину коромысло, плечо у меня так и трещит. Словно восковая свеча, таю. Какой я была, а какая стала! Нет, не гожусь я для этого мира, Секул, не гожусь.
— Опять ты за свое…
— Опять… Пошла я вчера на кладбище, посадить кустик роз на маминой могилке. Только нагнулась — слышу голоса. Несут покойника. Несут бабушку Златарку, в дощатом гробу. Как стали над ней кадилами размахивать — ох, уж этот ладан, не могу его терпеть, задыхаюсь! — как опустили ее в яму и начали бросать на гроб комья земли! Засыпали ее землей, сровняли могилку, и все им мало показалось, взяли снова лопаты и над ее головой холмик насыпали. Бедная бабушка Златарка. Стояла я, склонившись над могилой, слезы так и хлынули у меня из глаз. Стою я, всхлипываю, а они капают на черепицу. Я бросилась скорей вниз, и знаешь, Секул, пока не добежала до дома, все чудилось мне, все стояло в ушах, стучат комья земли, падают на мой гроб. Дала я ребеночку грудь, и сразу мне полегчало, в себя я пришла… Так ли должна кончаться человеческая жизнь?! А в Кушкундалеве нет ни кладбища, ни крестов, ни ладана. Из росинок, что блестят на зеленых листках лопнувших цветочных почек, рождаются самодивы. А когда приходит их время — они засыпают ночью и снова превращаются в росинки.
Когда-нибудь поздним осенним вечером я лягу на опавшую желтую хвою под стройной пихтой и засну, убаюканная глухим шепотом леса, тихой беседой звезд. И мне приснится, что я звезда, которая отстала от своего каравана и падает в тихое бездонное море. Так я кончусь, и наутро меня не станет. И только капелька росы на иссохшей ветке пихты останется от самодивы Стру́ны. Заблестит росинка словно бусинка от мониста. Птенчик с зелеными крылышками и красными лапками увидит капельку, сядет на ветку и раскроет клюв. Он выпьет мою росистую душу и начнет чирикать. Из влажного его горлышка моя душа выльется песней, рассыплется и исчезнет в ветвях, над лесными тропинками… Ах, Кушкундалево, Кушкундалево!
Она замолчала. Опустила веретено и вздохнула. Веретено покатилось на пол, и жужжанье пчелы, которая вилась и трепетала прозрачными крылышками в золотистом свете, оборвалось, как золотая нить.
Секул бросил самокрутку на окно. Кряхтя, нагнулся и начал развязывать веревки на царвулях. Снял пыльную рубашку и сидел, обнаженный до пояса. Он подождал, не подаст ли ему жена чистую рубашку — сменить снятую, но, заглядевшись в окно, она не сдвинулась с места. Секул почесал загорелое мускулистое плечо, взял с кровати грязную рубаху и снова надел ее. Он прошел босой мимо люльки, наклонился над ней. Ну что за человечек! И волосики соломенные, совсем как у отца. Ребенок спал тихо, как рыбка, засунув в рот пальчик. Счастливая улыбка пробежала по губам каменотеса. Он хотел погладить лобик ребенка, но не решился коснуться нежной кожицы своими грубыми, шершавыми, мозолистыми руками. Еще оцарапаешь и разбудишь! Он отошел к кровати, снова сел и загляделся на нежные плечи жены, на шелковистые волосы, которые, рассыпавшись по плечам, как руно белого барана, падали на циновку. Почему она говорит, что постарела? Ведь она так хороша! — Каменотес протянул руку к самокрутке. Она уже погасла.
