* * *
Столы были накрыты. Друг подле друга на пестрых подушках расположились вокруг низких столов гости. Перед ними поставили жареных ягнят, разломили еще теплые караваи с румяной корочкой. Прислуживали им молоденькие девушки. Проворно сновали они взад и вперед. Подавали еду, наливали в зеленые расписные чаши густое вино, привезенное фракийскими виноделами для боярина Дамяна из солнечного южного города. Высоко запрокидывая глубокие ковши, татары с жадностью пили и остервенело, точно собаки, рыча рвали зубами мясо. Глаза у них разгорелись, они начали сбрасывать с себя одежду, и некоторые уже сидели за трапезой по пояс голые. В свете лампад лоснились их черные плечи. Ярко сверкали золотые перстни на руках. Татары грубо хватали девушек, подносивших им еду. Дергали их за белые рубахи, обнимали за талию. Девушки тихонько вскрикивали. Страх обуял их юные души. Хан Татар сидел в переднем углу, опершись о побеленную стену. Над его головой мерцала лампада — веточка чернильного орешка, опущенная в глиняную плошку, наполненную маслом. Красноватые ее отблески падали на трехстворчатую икону. Хан Татар был красив собой — высокий смуглый лоб, ясный взгляд и русые усы, небрежно повисшие книзу. На его шее горело, переливалось золотое монисто. Девушки поглядывали на драгоценное монисто и с завистью вздыхали. Вынутый из ножен старинный тяжелый кинжал с белой костяной рукоятью лежал на низком столе перед пирующим ханом у самого его колена. Хан Татар резал этим кинжалом хлеб. Костяная рукоять была украшена мелкими рубинами, поблескивавшими точно просяные зернышки. Нежная улыбка блуждала на губах татарского главаря. Против него, у самой стены, стояла золотоволосая девушка — та, которая одна во всем Ореше встретила его камнем. Она смотрела на него. Два широко раскрытых, испуганных глаза ловили взгляд Хана Татара и, едва поймав, прятались за ресницами. Груди девушки трепетали под грубой тканью рубахи словно два голубя, стремящиеся вырваться на волю. А какие, должно быть, плечи у этой стройной славянки. Хан Татар мысленно касался влажными от вина губами ее плеч, и кровь пела в его сердце.
На Дамяновом гумне горели костры. Начальники пировали в доме, орда — на гумне. Над высокой, по колено, грудой пылающих углей посредине гумна два здоровенных татарина держали на плечах громадный вертел, на который была насажена целая воловья туша. Оглушительно галдели рассевшиеся вокруг костров татары. Потрескивал огонь, тяжелым облаком стлался густой запах жареного мяса. В соседнем саду притаились среди ветвей ореха два мальчугана в белых рубахах, без шапок. С жадным любопытством наблюдали они ночное пиршество татар. Зловеще кричала в темноте ночи сова. Сидевший у костра, опершись спиной на плетень, татарин с серьгами в ушах беспокойно вертел головой и вглядывался во тьму, пытаясь отыскать глазами птицу. Этот крик в ночи иглой пронзал ему сердце, и он весь дрожал, охваченный суеверным ужасом. Вдруг он заметил в листве ореха белые пятна рубах. Пламя самого большого из костров вспыхнуло, осветило сад и выдало детей. Не сводя глаз со своих жертв, затаив дыхание, татарин достал из-за спины лук и натянул тетиву. Просвистела невидимая стрела. Пронзительный детский крик разорвал тишину ночи. Зажужжали татары, словно развороченное осиное гнездо, и мгновенно затихли, когда их неугомонный собрат перебросил через плетень тело ребенка в белой как снег, окровавленной рубашке.
