— Улетела, значит, птичка? Ну ничего, поймаем, подрежем крылышки! Так, Гена, и знай. А муженек твой куда запропал? Может, и он в Татарский лес подался?
— Муж мой в каменоломне, — отвечаю. — А ты почему спрашиваешь? Не знаешь, что ли, где он? Господи, кому же пожаловаться? Кому горе выплакать?
Пришлось мне одной кукурузу ломать. Тодорку замкнула в доме, безо всякого присмотру. А как вернулась вечером, соседи сказывают, видели моего Михала, руки назад скручены, двое жандармов гонят. Он, горемычный, пеши, а они — верхами, и винтовки прямо в спину ему наставили. Господи, думаю, да по ком же мне вперед плакать? По мужу или по сыну? И только тогда чуть полегчало на сердце, когда как-то ночью постучался в мое окошко какой-то незнакомый человек. «Велели мне, говорит, тетка Гена, передать тебе, что Пешо твой перешел через границу, что живой он и невредимый. Не убивайся по нем». Кто был тот человек и кто его послал, — так я и не разобрала. Михал мой вернулся через три месяца. Оправдать его суд оправдал, да только искалечили его звери лютые. Легкое ему повредили. Живи как хошь. Все грудью маялся. Как закашляется — сплюнет в ладонь, и от меня прячет. Думал, сердешный, не знаю я, что с ним. О каменоломне и думать уж было нечего. Вскоре слег он и на другую осень угас. Осиротели мы с Тодоркой, одни остались.
— А Петр не давал разве о себе знать из России?
— Всего три письма пришло от него за все эти двадцать лет. И каждый раз чья-то рука тайком постучится в окошко, сунет письмо и исчезнет. В первом письме Пешо писал, что закончил курс учения и вышел в красные командиры. Во втором отписал, что жена родила ему второго сына, а старший наречен в честь деда и очень на него похож. В третье письмо вложил немного денег и сообщал, что скоро свидимся. Письма эти мы с Тодоркой уж так-то прятали, так дрожали, как бы об них кто не проведал. Эх, Марко, знал бы ты, каково у меня на сердце. Жив ли сынок мой или погиб в бою? Много народу загубил немец. В России, сказывают, все как есть города и села пожгли, а сколько народу положили — и не счесть. Теперь зато пришел их черед. В прошлый месяц, как услыхала я — пушки на границе палят, — так от радости и задрожала. Стекло в окошке звенит. С того дня каждый день слушаю, а только ничего больше не слыхать. А ты как, не слыхал?
— Нет. Погнали их братушки здоровенным дрючком. А пушки, что ты слыхала, «катюши» называются. Страшное дело, бабушка Гена. Земля от них ходуном ходит. Повышибали-то волку клыки, бежит теперь, хвост поджал, не знает, в какую дыру спрятаться. А наши в городе взялись и поставили памятник в честь красных бойцов, что на границе погибли. Большущий памятник, бабушка! Вот там и увидишь, какие они из себя — русские бойцы. Дивлюсь я, как это до сих пор ни один из них через наше село не прошел. Н-но, кляча, — прикрикнул он на лошаденку. — Спишь на ходу! Слышь, самолет жужжит! Теперь-то нам ни к чему останавливать телегу да по кустам прятаться. Эти стальные птицы — свои, советские, для нас с тобой не опасные. Пускай немцы от них прячутся.
