— Чего ж лучше-то! — воскликнул он. — Нынче ночью возьмем да и позовем попа сюда. Попов и докторов дозволено будить в полночь-заполночь. Сделай, мол, такую милость, отец Трошан, больной у нас. Ну, как окочурится без святого-то причастия?
По спине больного поползли мурашки.
— Инка это дельце и обтяпает, — продолжал двоюродный брат. — Сейчас поп небось только-только разделся и сел ужинать. Ты, Инка, скажешь ему так: скорей, отец Трошан, брат у меня помирает! Причаститься хочет. Покуда поп будет напяливать рясу да натягивать ноговицы, ты бюллетени из телеги и вынешь.
Пропели уже первые петухи, когда Инка стал колотить камнем в ворота попа Трошана. Поп вышел на крыльцо в одном исподнем.
— Кто там? — крикнул он.
— Это я, Инка, сын пастуха Радоя.
— Чего надо?
— Открой, тогда скажу.
Поп сердито пробормотал что-то и отодвинул тяжелый засов, которым были заложены ворота. Инка жалобно заскулил:
— Брат у меня кончается, богу душу отдает.
— Ну и что? — строго спросил поп.
— Причаститься хочет.
— С чего это он надумал? Ведь он, никак, тому богу молится, которого Карлом Марсом звать.
— Да уж не знаю, кому он там молится, а только лежит человек на смертном одре… Обидно ему помирать без причастия. Пойдем, отец Трошан!
Поп почесал в потылице.
— Пойти, что ли, — проговорил он. — Погоди маленько, покуда я соберусь.
И вернулся в дом. Тут Инка неслышно, словно хорек, скользнул под навес, где стояла телега. Принялся лихорадочно шарить в сене…
Между тем в доме пастуха двоюродный брат уже зажег свечу в изголовье больного. Когда поп начал совершать над ним молитву, больной озорно подмигнул двоюродному брату, а когда поднес к его рту ложечку с причастием, облизал губы — до того показалось вкусно, и прошептал:
— Мало…
— Что? — спросил поп, отдергивая ложечку.
— Малость полегчало, — слабым голосом ответил больной.
— Спасибо тебе, святой отец. Никогда не забудем твоей услуги, — сказал, провожая попа, двоюродный брат.
Всю ночь напролет Инка с двоюродным братом сновали по селу: перебирались через плетни, потихоньку стучались в оклеенные бумагой оконца, разносили красные бюллетени. Натруженные крестьянские руки брали их с трепетом, словно искорки неумирающего огня. А те дурни знай торчали у околицы, дрожа от холода и тараща глаза в темноту. Усы и брови их заиндевели на морозе.
Днем все шло так, словно ничего и не было. Выборы проходили тихо и мирно. Только кмет диву давался: никогда столько народу не приходило голосовать. Что-то тут было нечисто. Другой раз силком не затащишь в темную комнатку, а сейчас валом валят и всяк норовит первым пролезть.
