— Разве мало вам было свободы религии, дарованной нам всемилостивейшим падишахом, что вы принялись бунтовать народ против законной власти?
— Свобода религии — не более, чем жалкая подачка, которой могут удовольствоваться лишь старухи да холуйствующие чорбаджии. Болгарскому народу нужна политическая свобода, которую он завоюет революционным путем! — спокойно произнес Левский, внимательно разглядывая расшитый золотом мундир этого раскормленного султанского прихвостня.
— Раскаиваешься ли ты в смерти тех, кто был убит по твоему приказу?
— Не больше, чем раскаиваются турецкие аги, уничтожающие болгарский народ.
— Признаешь ли себя виновным?
— В той же мере, в какой признают себя виновными турецкие судьи, когда приговаривают человека к смерти и велят палачу вздернуть его на виселицу или же отрубить ему голову.
— Будешь ли просить султана о помиловании?
— Милости ни у кого не прошу![9]
Али Саиб-паша поднял вверх руку и хриплым голосом провозгласил:
— Приговор!
— Виселица! — крикнул Хаджи Иванчо Пенчович и вывел под приговором свою замысловатую подпись. Ему не терпелось поскорее затянуть петлю на шее этого бесстрашного мятежника, потому что, подобно еленскому чорбаджии и церковнику Николе Михайловскому, Хаджи предпочитал быть последним стражником в Багдаде, нежели первым человеком в свободной Болгарии.
Главный апостол свободы, неустрашимый революционер, преданнейший сын родины, который говорил, что если он выиграет, то в выигрыше будет весь народ, а если проиграет, то поплатится лишь он один, оратор и певец, неподкупный болгарин, духом тверже стали, был повешен на окраине Софии, за старинной краснокаменной церковью… Стоял морозный зимний день. Буйный ветер нес перекати-поле по широкой Софийской равнине. С карканьем кружило над виселицей воронье. Онемев от скорби, убитые горем болгарские патриоты издали смотрели, как палач затягивает петлю на шее Апостола, боровшегося за чистую и святую республику.
Вечером того же дня из ворот конака вышли двое вельмож — в теплых длинных шубах, в фесках алого бархата и сверкающих сапогах мягкой кожи, тихо поскрипывавших по замерзшей земле. Они прошли мимо церкви, миновали казармы и направились к виселице. Это были Хаджи Иванчо Пенчович и Махмуд Мазхар-паша. Оживленно разговаривая, помахивая своими окованными серебром палками, они с наслаждением вдыхали свежий морозный воздух. Вышли поразмяться после нескончаемой трапезы в конаке. Подойдя к виселице, Махмуд Мазхар поднял свою палку, толкнул тело повешенного, и оно, словно ожив, закачалось. Протяжно и жалобно заскрипела перекладина. Зашуршал илям — приговор, приколотый к груди казненного.
