Белые манжеты его рубашки были сцеплены у запястья дорогими индийскими запонками с мерцающими голубыми каменьями, очки пылали благородством, уменьшение отражая в просветленных цейсовских стеклах по колючей розовой спиральке лампы, которая одна горела в плафоне под потолком. Эти очки в массивной заграничной оправе украсили Бинду, дополнив бездну его личных достоинств, еще до отпуска после эфемерного разговора по телефону с директором салона «Оптика»: «А вам, э-э-э, Ксенофонт Игнатьевич, из редакции не звонили разве?» Именем редакции и брата сноровисто вышибались не только дефицитные оправы.
Долгое время Каменщик набивался ему в ученики и, не дождавшись, добровольно, невзирая на опасность сбиться из думающих в разряд ортодоксов, утвердил себя сам в этом ученическом статусе. Поэтому он обладал полным правом на почтительную рассудительность, с которой выговаривал ему что-то о родственниках, на этот раз не о своих, конечно.
Вообще, будь и он на месте Бинды, возможно, сделал бы то же самое: насчет родственников существовал и существует в таких случаях заведенный порядок гласный, писаный или неписаный, — он того сейчас не хотел знать и потому с холодным злом выразил Бинде свое категорическое несогласие.
Николов не вмешивался в инцидент, но торопил взглядом. Тогда он, не спрашивая ничего, властно отстранил Каменщика прочь и, взглядом позвав Николова, двинулся в предоперационную, уже наискивая взглядом знакомую дверь, сквозь матовые стекла которой виднелись ему озабоченные тени, склоненные пониже размытого солнца рефлектора.
«Вам виднее, Петр Николаевич, но поймите, если что случится, вы ответите, и только вы!» — услышав это, он посмотрел на Бинду так, что тот забормотал, что будет жаловаться.
«Не сомневаюсь. Намек ясен — кому и куда», — хотел легко съязвить он, но удержался.
Еще до Бинды, в коридоре, некий круглый человечек подкатился к нему сбоку. Он тоже холодно и властно отстранил человечка, кажется, задев Алю. Он даже не взглянул человечку в лицо, схватывая удовлетворенно твердость своего шага, внутренне собираясь на ходу. И в ординаторской, когда он усаживал Алю на диван и когда вешал свой макинтош, шляпу и шарф, и даже когда с Биндой говорил, он тоже сосредоточивался. Перед р а б о т о й он всегда вгонял себя в особое состояние, о котором не забывал не без настойчивости напоминать своим коллегам и студентам, ибо считал его очень важным, едва ли не самым необходимым, помимо у м е н и я, конечно.
