Лук сочно хрустел на белых зубах. Парень макал его в соль на тряпочке, расстеленной поверх черного мотоциклетного сиденья, — на этом замызганном мотоцикле парень и приехал. Китайский термосок — разрисованная цветная колбаска, поставленная в тряпицу на попа, лучезарно сияла эмалевым боком. Колеса мотоцикла, спицы, двигатель — все было в засохшей глине. Половину могилы он отрыл и теперь решил отобедать. Подумалось с неожиданно открывшейся неприязнью: да перевернись и рухни мир, а он все будет вот так стоять в перемазанных кирзовых сапожищах и сладко хрустеть горькой луковицей!
Понятно ли было его чувство сыну? Костя равнодушно пропустил сквозь большеротого свой взгляд и задержал его на мотоцикле. Могильщик ясными глазами, в которых не ночевало и мысли, посмотрел на них без сочувствия и всякого интереса и стал отворачивать блестящий колпачок термоса. Отвернув, он опрокинул колпачок донышком вниз, поставил его на сиденье, залил доверху горячим чаем, снова схватил грязной рукой и начал торопливо прихлебывать из него, сдувая белый парок, обжигая и причмокивая.
Жалость и неприязнь к убогой трапезе и этому простоволосому парню смешались неотделимо. Сколько жив на земле его сын Костя, сколько долгих лет он, его отец, хирург — столько не может ни на день привыкнуть к чужим несчастьям, страданиям и горю, а этого землекопа даже видения смертей не пробирают — до чего же закален человек! Но ведь и могилы копать надо. Вот выкопает, сядет на замызганную «Яву», даст по газам и покатит, треща, в конторку закрывать наряд или куда еще покатит, а над остальным неужели ему не надо раздумывать? Быть такого не может, чтобы чужое горе ему было нужно как петуху курево — мол, своих забот полон рот, а пока жуй, коли жуется…
Он тогда вздохнул и отвернулся, тут же наткнувшись взглядом на гранитный томб с начертанным на нем пожеланием безвестного графомана:
«Живи так, чтобы, когда ты умер, твоим знакомым стало скучно».
— Да полно терзаться, батя! Ты, наверное, подумал, человек ли о н? — угадав его мысли, тихо сказал сын и взял его мягко под локоть, чего никогда прежде не делал.
— Человек, наверное, — ответил он Косте. — Ч е л о в е к!
— Увы, — так же тихо, не повышая голоса, но окончательно веря в сказанное, отрезал сын, отпуская его локоть, — думаю, не совсем человек… Хотя… Человек! С несокрушимой, крепкой психикой. Это уж точно! И глянь, луком репчатым ее укрепляет, однокле…
— Помолчи, Костя! — попросил он его очень внятно.
