От мотора и кожаных сидений такси очень пахло, стучал, захлебываясь, счетчик. По дороге в клинику на поворотах плотно прижимало к дверце, загорался на секунды, обозначая четким пощелкиванием поворот, мигающий глаз зеленой лампочки со стрелочками между спидометром и намертво остановившимися часами, на которых было ровно шесть, и эта вертикальная линия состыкованных стрелок делила подсвеченные часы ровно надвое, чубатый шофер с хищной увлеченностью кренился по движению, навалившись на руль, и, вывернув машину, снова гнал ее сумасшедше, понимая, что иная скорость ни к чему.
На улицах было много света, мелькали желтые фонари и люминесцентные светильники, брызжущие холодными и ослепительными, как при киносъемках, бело-голубыми лучами, проскакивали аквариумы магазинных витрин, нелепо мельтешили у затемненных подъездов лохматые юнцы с гитарами, прохожие с сумками, портфелями и авоськами стояли в ожидании на трамвайных, троллейбусных и автобусных остановках, и далеко в ночь уходили, молча перемигиваясь с огнями улиц, цветные огни светофоров.
Стекло он поднял, чтобы не задувал ветер, удивился, что в такой разбитой колымаге можно поднять стекло — снова безотчетно и далеко вспомнилось о распахнутом прямо в глубокую ночь овале самолетной дверцы, но он не удержал дорогого воспоминания и посмотрел на заплаканную Алю.
III
Внезапно он представил ее бледное, стертое горем лицо, скрытое траурной вуалью. Они шли тогда с похорон Инны сквозь покорное молчание узкого коридора старых, почти сросшихся кронами тополей к автобусу, который ожидал их за чугунной оградкой длинного, нескончаемого кладбища. Вуаль, хотя и было на душе тошно, показалась ему ложно-драматической данью горю. Инна не любила отживших свой век вычурностей.
За ними тяжело ступал Николов, потом тянулись остальные, много людей, иных он и вовсе видел впервые. Аля ко всему была безучастна. Николов тайком, не поворачивая головы, считывал фамилии, даты и эпитафии с железных крашенных в синий цвет конусов, мраморных плит, деревянных крестов. Костя же отрешенно разглядывал мрачные убранства могил, мокрый асфальт в дождевых лужах, в которых плавали усохшие листья и отражалось серенькое небо.
А его потрясла простая картинка — могильщик, простоволосый большеротый парень в потрепанной синей навыпуск спецовке, воткнув лопату в осклизлую глинистую землю и насадив на отполированный до блеска черенок грубые рукавицы, стоя, аппетитно закусывал поджаристым батоном, розовыми ломтиками сала и большой очищенной луковицей.
