Однажды он прикинул приблизительно, не строгой меркой, а так, почти на глазок, вычитая для полной очистки совести редкие отпуска, частые поездки и научную болтовню, сколько пустых, бесполезных дней он прожил, и сам удивился — в многолетнем лесу его дней почти все сосны оказывались корабельными. И у Кости лес вырастал не хуже.
V
Инна считала его почти идеальным человеком, книжно сравнивала его внешность то с Линкольном, то с Уолтом Уитменом, но, ударяясь в дифирамбику, твердо держала на земле, не давая без надобности воспарять в высокие эмпиреи, хотя сама не прочь была нарядно порассуждать; например, о том, что в жизни с безжалостным временем справляются и не поддаются тлену только благородная мысль, украшенная разумным действием, и благодарность от чистого сердца за спасенное здоровье — тут она явно подчеркивала особую престижность его ремесла.
Ее простодушная экзальтированность не умиляла его, однако и не вызывала неприязни, и он готов был с приветливым интересом слушать ее рассуждения об исключительности почти любой из профессий, кроме ее собственной и тех, в которых люди вынуждены прозябать жизнь по несчастному стечению обстоятельств, а чаще из-за собственной тупости, инертности и лени. Подкрепляющих сей тезис фактов тут находилось изрядно и совсем недалече.
«Ты помнишь монтера Халела Булкашева? Бывший фронтовик. Десантник… Допрыгался. А какой прекрасный у вас был аспирант Таратаев! А сейчас оба с утра у магазина «Кооператор» околачиваются, с ними этот художник, с двойной фамилией, сшибают у знакомых гривенники на вино. Булкашев нигде не работает, а Таратаев числится сантехником».
«Сантехником? — Халела Булкашева он не помнил. Таратаева с художником — тоже, но разговор поддержал. — Сантехник — специальность неплохая. Если с точки зрения престижности. Сейчас монтеру, сантехнику, телемастеру проще дозваться профессора, чем наоборот».
«Но ведь Таратаев окончательно запился и на работе только числится», — настаивала Инна.
«А сколько профессоров лишь числятся на работе? — весело возражал он, и от приветливости не оставалось и следа. — Причем, заметь, не запившихся, а наитрезвейших, но вовремя и аптекарски поделивших свою жизнь на два периода…»
«Это на каких же?» — интересовалась она, подзадоривая его благородную агрессивность, но не забывая подвинуть ближе к его чашке блюдечко с лимонными дольками.
«А на таких — в одном, то есть первом периоде, наитрезвейший добросовестно вкалывает на свое имя, а во втором периоде уже само имя безотказно работает на него, а там и на покой пора».
