По ассоциации вспомнил неожиданно, как в Лондоне вопрошал его один английский коллега, похожий на мистера Пиквика, давний знакомый, доверявший ему как самому себе; человек, не соглашавшийся с ним во многом, но глубоко порядочный, честный и очень искренний, — он только с виду мог казаться чопорным и замкнуто-неприступным колобком, а с ним был склонен к отнюдь не мелкой философии и откровенничал напропалую, подбадривая себя огнем самоуничижительного вдохновения и тем сладким пафосом речений, который является в редкие минуты настоящего откровения вместе с желанием выговориться до самого донышка, чтобы потом снова замкнуться в себе на долгое время и замолчать до новых желанных встреч — а они выпадали не часто. Усманов тоже не чаще, но иногда виделся с Пиквиком.
«Ты только, пожалуйста, не смейся, — просил коллега, — ибо грешно смеяться над убогим. А над всесильным — боязно. Но разве это всесилие, если мы не можем возвращать минуты, часы, дни, месяцы, годы? Даже в воспоминаниях они у каждого свои, разные. Но я не об этом. Я о другом. Хочешь знать, Петр, с каким ощущением еду я на работу каждый божий день?» — и выжидающе смотрел, забыв про бокал и сигарету.
«С каким? Наверное, с таким, что все не слишком прочно и назавтра может кое-что измениться?» — предполагал он в ответ.
«Ну что за чушь — измениться?! И, позволь, где это измениться? — ожесточался коллега. — В профессии? Нет! В моем физическом состоянии? Навряд ли, я в прекрасной форме. В семейном благополучии? Нет! Королеву свергнут? А кто? И когда? Между нами, мальчиками, говоря, ей, по всей вероятности, сейчас даже не угрожает опасность забеременеть, а ты говоришь — свергнут!»
«Я этого не говорю».
«Ах да, прости. Ты хотя и марксист, но ты не вмешиваешься в наши внутренние дела. А я королеву свергать не собираюсь. Ты скажешь, что я не прав, но, по-моему, со временем на мир будут влиять только экологические проблемы, и никакие другие. Я знаю, у тебя найдется тысяча интересных и убедительных аргументов, что это не так или не совсем так, я их уже от тебя слышал, и ты, если можешь, сегодня помолчи, дай мне выговориться».
«Выговаривайся», — разрешал он с едва приметной улыбкой и откидываясь при этом на спинку кресла, тщетно пытаясь водрузить руки на несуществующие подлокотники. От коллеги не ускользали ни эта улыбка, ни это беспомощное движение, он их фиксировал понимающим взглядом, хотел было переменить тему разговора, но не совладал с собой и его понесло с дьявольской взъяренностью задавать самому себе вопросы и отвечать на них с безапелляционной решимостью, простираясь чуть ли не во все сферы быта и духа.
