Большим и деликатным педагогам, с бескорыстным усердием радеющим за истину (парадоксально, но факт: истину в союзники громогласно вербует всякий, даже не обладающий о ней минимумом представлений), хотелось верить больше, чем другим, но просто не находил времени «Фома», чтобы к а к с л е д у е т разобраться самому во всем, да и где-то в глубине души он скорее интуитивно, чем от трезвого расчета, полагал, что разбираться, пока ладно работается, не стоит.
V
«Однако пора двигать», — он поднялся с дивана и, не включая света, вышел к порогу, взял стек — подарок чудаков его п е р в о г о выпуска. На твердой полированной ручке стека назидательная гравировка серебром: «Не перегибайте!» Буковки озорные, витиеватые, ласковые.
Щелкнул, закрываясь за ним, замок.
Идти он собрался не поспешая, чтобы все как следует обдумать по дороге.
«Так ты пойдешь на концерт?»
«Пойду. Не Рихтер, но все же! — скажет сын. — Так, Аля?»
Аля кивнет. А ему вспомнится Коновалов, лучший друг Марьина, снова вспомнится же!
«Ну раз Аля, тогда и я с вами», — передумает он.
Он слушал давно этого пианиста. Один слушал. Вышел на сцену молодой человек в замусоленном черном фраке. Лицо как невыспавшееся, окаймлено черной бородочкой под шкиперскую. Играет немного манерно, но там, где вживается в музыку, — великолепен, сразу же отступают куда-то и зал, и сцена; и видишь как в дымке только музыканта и блеск клавишей. Соседей нет, мира нет — у музыки он особый, мир, и кусочек счастья достается такой скромный, а все-таки жаль, что нет никого рядом, чтобы вот т а к сидеть и тоже понимать так эту изумительность. А в первом ряду сидел, наставив объектив японской камеры, тип. Харя, видно, опухла от водки, глаза — щелки. Тип без особой стеснительности жал на скрипучий затвор, когда ему было нужно. А ему это нисколько не нужно. Просто подлое желание, чтобы на него обращали внимание. Это от внутреннего скотства, очевидно, идет. Щелкает раз, щелкает два, три, пять, ну сколько же можно! После антракта оказывается уже в будке для суфлера и пялит камеру уже оттуда, высовываясь из будки, чтобы все его видели. Потом заносит его на балкон, оттуда обстреливает сцену — саморекламщик несчастный.
«За тобой, отец, заехать или на своей повезешь?» — спросит сын. Он ведь ничего не знает об Але и Коновалове, ни-че-го!
«Пешочком, мил друг, полезней… Для здоровья. Для настроения — собственного…» — а сам подумает снова об Але.
«Не скажи, отец, собственного, — может напомнить Костя. — Рассказывают, в прошлый раз ты утверждал на лекции, что считаться с собственным настроением — это привилегия крупных зверей…»
