Он затянулся цигаркой и продолжал смотреть в огонь костра. Я с напряжением следила за его лицом. Я хотела спросить — и не решалась… Его лицо, ярко освещенное пламенем, было задумчиво. И по глазам — добрым и чуть-чуть улыбающимся — было видно, что он весь ушел в воспоминания. Глядя на него, притихли и пикетчики. А он улыбнулся и не спеша заговорил:
— Тяжелое было время, а и хорошего есть что вспомнить. Дружно жили мы, ссыльные, — одной семьей. И всему тон этот самый Тарабанов задавал. Читали вместе, споров что было! У него всегда и собирались. И жена у него такая же была — Наталья — совсем под стать ему.
Я чуть не вскрикнула. Сердце забилось шибко-шибко. Я встала с ящика, почти не дыша. А он все так же спокойно продолжал:
— Чуть что, у кого какое горе, — сейчас к Тарабановым. У них, бывало, всегда найдешь и ласку и помощь. Я в ссылку плохо грамотный попал. Читал, писал хорошо, а в политике мало разбирался, хоть по политическому делу и попал. Тарабанов учителем мне был. Никогда не забуду! Через него и сознательным я стал… А как, бывало, заболеет кто — врача у нас там не было, — опять к тому же Тарабанову. Он в медицине кое-что смыслил: отец у него земский врач был…
— Так это же мой папа! — громко крикнула я.
Чернобородый быстро повернул голову, бросился ко мне, вгляделся…
— Стой-ко, стой-ко! — и двумя руками скинул с меня нянин платок. Мои вьющиеся волосы заметались по ветру.
— Да это же вылитая Наташа Тарабанова! — изумленно закричал он и вдруг схватил меня на руки и крепко прижал к себе. — Доченька! Вот судьба-то, а? Как же тебя звать, дочурка, а?
— Ириной…
— Иринушка, доченька… Кабы ты знала, чем для меня твои папка с мамой были! — Он крепко поцеловал меня в лоб, потом одной рукой откинул с моего лба разбившиеся волосы и радостно посмотрел мне в лицо. — Ну, вылитая Наташа! — повторил он, снова прижимая меня к себе. И я вдруг, неожиданно для самой себя, обхватила руками его шею, крепко прижалась головой к его плечу и расплакалась.
— Простудишь, дядя, девчонку-то. Платок на, надень ей, — один из рабочих поднял упавший с моих плеч платок.
— И то!.. Чего я, старый дурак, расхлюпался!.. Ах, поди ж ты! Вот судьба-то! Ну, Иринушка, ну, доченька, брось плакать, — не такое сейчас время, чтобы плакать, — говорил он, продолжая держать меня на одной руке. Другой рукой он накинул мне на голову платок и концом его вытер мои глаза. Я подняла голову с его плеча и прислушалась: где-то тутукала мотоциклетка.
