— Договор я подписывал с Валентиной Семеновной, деньги за квартиру даю ей. Она, между прочим, кормит твоего сына, одевает и обувает. Ты обратилась не по адресу.
— Так не дашь?
— Нет.
— Крутой, да? Есть и покруче, — погрозилась Зинка, поднялась, качнулась, пошла к двери. В дверях задержалась. — Смотри, парень, пожалеешь. Кровью плевать будешь! — вскрикнула она, выплеснув вслед за этим целый набор нецензурщины.
Тепляков продолжал отпаривать штанины, повернувшись к Зинке спиной, в то же время следя в зеркале за каждым ее движением: мало ли что придет в голову этой дурище. Но ей в голову, судя по всему, ничего больше не приходило, и она, закрыв за собой дверь, спустя несколько секунд запустила в нее чем то, судя по звуку, его же армейским ботинком.
Как давно Тепляков не был в театре. Он почти забыл, что театры существуют — так далеко они располагались от тех тропинок, по которым он петлял, пытаясь устроить свою жизнь.
Он шел к Яловичевым в тщательно отутюженном костюме, но в той же несвежей рубашке, надеясь, однако, что никто этого не заметит, и в то же время ему казалось, что все будут оглядываться на него и пожимать плечами, недоумевая, как он осмелился явиться в храм искусства в столь непочтительном одеянии.
Он хорошо помнил, как давным-давно мама водила его, еще школьника, в театр на оперы и оперетты, но чаще всего на симфонические концерты, которые давали заезжие музыканты, помнил, как она принаряжала его в костюмчик, тоже не очень-то шикарный, но обязательно с жилеткой, белой рубашкой, черной бабочкой и торчащим из нагрудного кармана кончиком белого платка. И мама надевала свое самое лучшее платье; если зимой или в непогоду, новые туфли на высоком каблуке клались в черную сумочку, в раздевалке снимались сапоги или старые, повседневные туфли, и обувались эти, из сумочки.
Нельзя сказать, что он так уж любил театр и не мог без него прожить. Если он и ходил туда, то исключительно ради мамы, потому что для мамы редкие посещения театра были праздником, а еще потому, что не ходить же ей одной, если папу в театр не затащишь даже силой. Но постепенно Тепляков к театру привык, с помощью мамы стал разбираться в музыке, полюбил то, что любила мама: симфонии и концерты Чайковского, Мусоргского, Римского-Корсакова, Бородина, отдельные вещи западных композиторов, оперы, но не все, а самые-самые, то есть те, которые любила мама. А потом… потом наступило время военного училища, армии — и все стало забываться, глохнуть в оглушительной пустоте назойливой, вихляющейся и дергающейся музыки и сопровождающих ее бессмысленных словосочетаний.
