— Почему голыми, можешь и в перчатках, — засмеялась Оленька. — Стасик с Толиком дружат, ты забыла?
— При чем здесь дружба твоего Толика с этим придурком?
— При том. Не пытаешься ли ты меня с Толиком поссорить?
— На черта сдался мне твой Толик вместе со всеми его дружками! Мне вещь свою вернуть надо. — Наташа была готова броситься на подругу.
— Ты же сама сказала, что вещь не твоя и ты ищешь ее, чтобы отдать хозяину, — спокойно и насмешливо ответила Оля, затянувшись сигареткой и выпуская легкое облачко дыма.
— Олик, перестань трепаться, честное слово, они же меня на деньги поставят.
— Не поставят. Зачем им это? Поверь мне, Стас все устроит. Ты напрасно думаешь о нем в таком вот ключе. Он о-о-очень умный. — Оленька закатила глазки. — И я, пожалуй, не позволю тебе его терроризировать.
— Тогда я стану терроризировать тебя.
— Мне кажется, что ты способна на все. Поэтому я ненавижу талантливых людей, они чрезвычайно опасны.
— Какой ужас, — изумилась Наташа, — что это ты такое городишь?
— Конечно, это я загнула, — примирительно произнесла Оленька, делаясь прежней, простой и легкой. — Приходится загибать, и даже сильно. Но все кругом только этим и заняты. Чем я хуже?
Оленька растягивала слова с важностью, едва ли не превращая каждое слово в предложение. «Что за новая манера произношения у нее? В Париж, что ли так готовится?» Наталья внезапно была поражена ощущением полной и окончательной нелепости происходящего. Но вида не подала, мысленно поздравив себя.
— Оля, все очень серьезно, повторяю. Ты одна можешь знать, где Стас, ты одна можешь мне помочь. Тебе только мизинцем пошевелить и ножкой дрыгнуть. Стас сам к тебе прибежит.
— Конечно, я помогу тебе, но только не сразу. И не потому, что ты должна помучиться…
«Да уж должна», — настороженно слушая, думала Наташа.
— Позвони мне денька через два, я разузнаю как-нибудь и что-нибудь. Да не о том мы с тобой говорим. Посмотри лучше, что Толик мне подарил.
— Что, опять нового Левитана?
— Лучше. Но ты угадала, тоже картину. Парижскую Серебрякову.
Наташа подумала, что это уже слишком для нее, и буркнула сердито:
— Не хочу ничего смотреть. Буду звонить тебе в среду. Надеюсь, что ты одумаешься и поможешь мне.
«Что там за Серебрякова такая у нее, — ворчала Наташа, выходя из подъезда. — Что опять за наваждение?» Но думать об этом совершенно не было возможности. «Все равно, и так все ужасно».
В метро Наташа, поглядывая привычно, как художница, на фигуры и лица, не без мрачности думала о своем поколении и не только о нем. По меткому выражению старого учителя живописи, всякий москвич появляется на свет с мечтой о мировой славе. Это не смешно, это чудовищный факт.
