Она не тяготилась уже прекрасным средневековым званием подмастерья и даже была рада своей внезапной участи. Она перестала обижаться на отрывистость и резкость его распоряжений, обида теперь заключалась в другом. У нее не хватало ни сил, ни таланта, чтобы понять этого странного человека.
«Божий перст, — думала она, — всяк сверчок знай свой шесток, что это я губу-то раскатала». Но тайный смысл этих немногих дней, несмотря на доводы рассудка, такие правильные, что от них тошнило, однажды вырвался наружу самой настоящей истерикой, за которую уже не было стыдно, потому что стало все равно.
На какое-то замечание бирюка, вполне безобидное и даже доброжелательное, в ней непроизвольно вспыхнула такая горячая обида, что земля ушла из-под ног, она решила бросить работу, оставить навсегда этот город и никогда, даже на один день, не приезжать сюда.
В своей комнате, лихорадочно хватаясь за все вещи подряд, она ужаснулась, но отступать было поздно. Позорное бегство, которое она сама себе устроила, было состоявшимся фактом. Никаких извинений Владислав Алексеевич — теперь мысленно она называла его именно так — не примет. Нужна ему какая-то взбесившаяся лошадка, когда ему вовсе не нужны никакие ученики или помощники.
«Как я могла накричать на него, верно, прекрасного человека, назвать всеми дурацкими прозвищами, которые роились в моей голове. Может быть, всего этого не было?»
Но, тут же вспомнив изумительно красивый монастырь, себя в его пространстве, зацветающем свежими и богатыми красками, Наташа мысленно поставила на себе жирный крест.
Возврата не было, и винить было тоже некого. Выходило даже так, что нс виновата и она сама.
Наташа оставила все вещи в покое, предоставив им право разбираться в ее истерике завтра, — брошенный нож, неправильно снятое платье, причинившее ей боль, намеренно отставленное кресло, худое и тонкое, как она сама, и того же самого цвета, что приобрела она незаметно под солнцем северо-запада, как дуб-подросток, — она загорела и расправилась. Ощущение ложной свободы было отвратительно, но чревато детским искуплением. Сейчас же она выпорет сама себя, подыскав подходящий сырой веник, и все станет на свое место.
Но оказалось, что гордость ее была повержена и без того. Оставалась рутина, предначертанная ей проклятым гороскопом, которому она по дурости не подчинилась. Она деликатно относилась ко всем этим предначертаниям, лояльным ко всем без разбора, пренебрежительно отмахиваясь от своего знака, Близнецы, которых с некоторых пор презирала особенно за двоение мыслей. Но то была другая рутина, газетно-журнальная, а ей тогда, в поезде, мелькание болот и блеск молодого месяца, любимый с детства, предлагали простую вещь — смирение и подчинение незнакомой, но добронравной силе. Было ли это ошибкой, она не смела даже помыслить.
