Было половина двенадцатого ночи. За окном неподвижно стояло солнце, не обещая опуститься за синие леса. Это было не солнце, но свет вообще, время белых ночей.
Она вышла во двор, побродила вокруг палат, равнодушно поздоровавшись с несколькими персонажами женского и мужского пола, которые также временно жили в этих хоромах, никого для себя не отметив.
«Белые ночи — это совершенное отображение одиночества, — думала она. — Правда, не страшного, домашнего; все целостно, нет деления на свет и тьму. Это надо осмыслить. Правда, вряд ли удастся мне блеснуть на этом поприще. Андрей, когда говорил, что Псков был для него дорогой в его мертвый город, был прав, как урод».
Она тихо засмеялась.
«Мы думаем об одном и живем одинаково, две ноги, две руки, но всяк для другого стоит на голове. Какое тонкое извращение, что мы с ним все еще пересекаемся. Пожалуй, я давным-давно стала для него какой-нибудь кузиной, женитьба на которых допускалась. Н-да, в какой-то момент истории все без исключения французы состояли в родстве. В России, конечно, быть такого не могло. Но в определенных кругах — отчего же нет. По крайней мере, наши с ним предки из одного края и внешне я запросто сойду за его сестру. Что-то здесь не то. Какая-то смурь. Тонкое издевательство судьбы. Да ведь я его не сама выбрала, от него просто было некуда деться. Сколько помню себя, столько и его».
Наташа незаметно для себя отставила в сторону факт, что Андрей старше ее. А вспомнив это, отмахнулась как от назойливого гнуса. «Тоже мне старший. Сказала бы я, какой он старший, но даже и говорить не хочу».
Утро первого дня практики оказалось пасмурным и непривлекательным. Солнце, едва проявившись над волшебной неподвижностью белой ночи, куда-то скрылось.
«Давай, мужик, лицо умыть, сапог обуть, кафтан надеть, веди меня, вали под нож в единый мах — нс то держись: зубами всех заем, не оторвут!» — бормотала Наташа с детства знакомые стихи Бунина, накрепко связанные для нее с Псковом. Да еще в голове застряло слово «бирючи». Все же она долго и кропотливо одевалась, причесывалась и гармонически кривлялась, как она это называла, перед зеркалом, пытаясь завершить на своем лице какое-то новое выражение. Что было не обязательно: выглядела она превосходно и даже слишком, на диво, не прилагая никаких особенных усилий, она сумела полностью восстановиться.
С зеркальной поверхности на нее глядела вполне самоуверенная девчонка, собранная, в меру напряженная, в меру доброжелательная. Как будто не было ни бессонных московских ночей, ни призрачных парижских предместий, являвшихся в полусонной зыбкой реальности.
