Перспектива была не из заманчивых, но делать нечего. Я считал просто необходимым пожить на стойбище среди оленеводов.
В опрометчивости своего решения я убедился, только-только ступив на берег: здешние комары набросились на свежего человека с таким остервенением, будто год постились, ожидая именно меня. Оленеводов они игнорировали. Мои собеседники сидели на берегу с неподвижностью изваяний, попыхивали трубками и веско роняли редкие фразы. Я же беспрестанно чертыхался и ожесточенно жестикулировал. Сказать, что комаров тьма-тьмущая, — значит ничего не сказать. Их, по-моему, было больше, чем звезд во Вселенной. Воздух звенел от их мощного хора. Мне не помогали ни привезенная из Москвы патентованная мазь «Тайга» (очевидно, тундровые комары не считают таежных своими родственниками), ни безостановочное курение длинной шаманской трубки из мамонтовой кости, которую мне подарил внук колдуна — бригадный радист. И даже всемогущий радист был бессилен помочь мне, хотя одним лишь прикосновением пальца к ключу передатчика вызывал силы земные (сельсовет, милицию, рыбозавод, правление колхоза) и небесные (авиацию в райцентре). Мне рассказывали, что, когда радист впервые вызвал к больному на стойбище санитарный самолет, его дед-шаман добровольно сложил с себя полномочия главного колдуна, не выдержав конкуренции с наукой и техникой. Но сейчас даже радист не мог избавить меня от нашествия комаров. Правда, он советовал:
— Ты не бегай, не махай руками, сиди, вот как я сижу. Комар однако не волк, до кости не прокусит, но на собаку похож: чем больше от него бегаешь, тем злее однако становится. Ты — спокойно, посидит — отстанет…
Легко сказать «спокойно», когда тысячи тонких иголочек впиваются в тебя и выкачивают по капельке кровь! Проведешь рукой по лицу, по шее — ладонь становится красной.
Не знаю, что было бы со мной дальше, осталась бы в моих капиллярах хоть капля крови, если бы надо мной не сжалилась Катя, медик бригады. Она уделила мне из своих личных запасов немного маслянистой едкой жидкости, которая спасла меня. Правда, она стягивала кожу, щипала глаза и губы, но зато в течение трех-четырех часов, если не стирать с лица пот, комары отскакивали от меня, будто ударившись о невидимую стенку.
Кате немногим больше двадцати лет. Она скорее похожа на татарку, чем на чистокровную ненку. Она миловидна, у нее красивый прямой нос с тонкими, нервными ноздрями; черные волосы заплетены в тугую косу; зеленовато-карие глаза такого разреза, о котором мечтают все модницы, подкрашивая веки черной тушью. По природе Катя, вероятно, улыбчива, у нее хорошие, хотя и несколько крупноватые для женщины зубы. Но смеется она редко: видимо, кто-то из товарищей в Салехардском медицинском училище, которое она кончила, сказал ей, что улыбка ее не красит. В Катиной улыбке есть что-то неприятное, хищное. Будто она норовит укусить собеседника. Поэтому Катя старается не улыбаться.
