Вместе с бригадой Галя проделала путь в несколько сот километров от Оби до Карского моря. Порой приходилось тяжко до слез. Часто случались гололедицы. Отощавшим оленям было не под силу разбить копытами ледяную корку, чтобы добраться до ягеля. Начался падеж. Пастухи, их жены, родители, дети — все, кто мог держать в руках заступ или кирку, целыми сутками посменно долбили ледяную корку, рассыпали соль, чтобы лед быстрее таял. А в стаде не сто и не двести оленей, а больше тысячи, попробуй наготовь для них пастбищ! Так намахаешься, так накланяешься за смену, что белый свет не мил, спину не разогнешь. Первый день Галя, вернувшись в чум, свалилась кулем, лежала, не в силах пошевелиться, и молча глотала слезы. «Дура! — ругала себя. — Романтики тебе захотелось! Какого дьявола ты сюда поехала? Чтобы кровавые мозоли набивать, да? Так тебе и надо, мать права была! Тундра таких, как ты, не любит, и нечего тебе тут делать. А ведь могла бы быть уже в Омске, ходить на танцы после экзаменов, купаться в той же Оби, там в ней вода, говорят, теплая. А ты…» Но утром опять взяла в руки заступ и работала назло себе, своим вчерашним мыслям, работала наравне со всеми, хотя, собственно говоря, ее никто не заставлял. Напротив, бригадир вначале даже не пускал:
— Ты, Галя, человек однако ученый, тебе тяжело руками работать, ты головой работаешь…
Она считала себя чуть ли не героиней, гордилась, что не отступила, не поддалась первому побуждению отсидеться в стороне, в чуме. И ее как-то злило, почему пастухи вроде бы не замечали, не восторгались ее подвигом, не воздавали ей должного. С некоторой обидой думала: «Какие черствые люди, принимают, как положенное, что я работаю вместе с ними! А я-то это делаю по доброй воле, я-то за оленей не отвечаю, мне деньги не за это платят…» Лишь потом постигла, насколько суетны были ее мысли и мелочны обиды. Здесь, в тундре, не было деления на твое-мое, беда и радость делились на всех поровну, никто не мог представить себя или товарища по бригаде посторонним наблюдателем, незаинтересованным в успехе общего дела. И если ее, Галю, пастухи не хвалили за участие в их работе, то это говорило о том, что ее приняли уже в свою семью, считали своей…
И лишь однажды, уже осенью, Филимонов сказал ей:
— Однако сперва думали — домой в Аксарку запросишься, убегать от нас будешь. А ты — крепкая, первый сорт!
«Первый сорт» в его устах было высшей оценкой чего бы то ни было: отличного карабина, вожака-оленя, хорошей музыкальной радиопередачи, высококачественной песцовой шкурки. Галя от такой похвалы зарделась, почувствовав впервые какую-то необъяснимую и радостную легкость во всем теле.
