Сколько раз я видела людей, замотанных красотами Ленинграда, Третьяковки, Кавказа. Они терли виски и молили: «Домой! Я больше не могу, я все равно уже ничего не воспринимаю!» Володя никогда не устает воспринимать, может быть, это и есть талант. Сидя в Володиной мастерской, я всегда терзаюсь своим незнанием и даю себе последнее благородное слово всерьез заняться Бахом, Ван-Гогом, Босхом и даже Гауссом. Но потом, поднимаясь в самолет, улетающий куда-нибудь в якутскую тайгу или на Сахалин, я чувствую всем существом, что упорядоченный мир культуры со всеми его открытиями и шедеврами — это еще далеко не все.
В тот вечер к Володе зашел долговязый, блондинистый, очень красивый литовец. Он сварил нам кофе в закопченном железном ковшике, рассказал с сильным литовским акцентом о выставке в Вильнюсе и, услыхав о Чукотке, спросил: «Это почти Альяска, это крайшик неба?» Володя шлепнул шматок глины на станок и, плескаясь под краном так, что на нас летели брызги, с обычной манерой оспаривать самого себя сказал:
— Все правильно, лезай на крайшик неба. Нужно охотиться, бить китов, а не чахнуть в пыльной квартире над пыльной книжкой, которую написал какой-нибудь чудак. Что будут делать скульпторы, когда у всех напрочь атрофируются мышцы? И вот что — привези мне пелекена, чукотского бога, а я, ей-богу, напишу статью, как обещал.
Проводив меня, они еще долго стояли на улице у дверей в мастерскую и курили. В Москве было душно и пыльно: за лето ни капли дождя.
— Я лечу на Чукотку. — призналась я дома.
— Я знаю. — вздохнула мама, — я уже достала рюкзак.
Тем, кто остается, всегда тяжелее. А у мамы на Чукотке погиб брат.
Анадырь — ворота Чукотки. Чтобы увидеть город, нужно долго терпеть в тряском аэропортовском автобусе, потом ждать на груде плавника хлипкий рейсовый катеришко. Когда катер, обиженно ревя, наконец швартуется у причала, пассажиры гулко ссыпаются по дощатому трапу ни узкую палубу. Им предлагают спуститься вниз, в «салон». Никто не спускается. Ветер пронизывает до костей. От острых бутылочно-зеленых воли веет горьковатой пылью. Мы карабкаемся через залив медленно, но неотступно. После долгих скитаний по аэропортам, хриплых споров с неумолимыми диспетчерами, заискивающе-нелепых препирательств с синоптиками впервые становится весело. Солнце остро пронзает бок серой поджарой тучи, и все вокруг вспыхивает нестерпимо ярко: синющее небо, залив, золотистые ящики, плывущие от причала, и снежные всплески гигантских рыбин — они направляются в лиман, выбрасывая светлые тела из воды, будто прошивая волны шелковыми белыми стежками.
