Вечером с Нефедычем готовили ужин, разговаривали о жизни. Так дни и шли.
Один раз (дней уже десять отпуска прошло) вернулся я в Поддубник позже обычного. Нефедыч хлопотал около плиты, стоявшей под навесом. У топки парень лет восемнадцати подкладывал хворост. На скамейке, врытой в землю у крыльца дома, сидел, подперев ладонью подборок, еще один гость — молодой мужчина в коричневой с засученными рукавами рубашке; мускулы рук будто врезались в ситец и, казалось, рукава разлезутся по швам, стоит только пошевелиться. Перед навесом, именуемым Нефедычем летней кухней, лежал вислоухий пес Петька. «Это, — говорит дед, — чтобы было, кого по имени называть. Все не один».
Петька, не поднимая морды с передних лап, посмотрел на меня фиолетовым глазом и вновь закрыл его. Набегался, видно, за день и сейчас дремал.
Нефедыч, помешивая ложкой в большой кастрюле, из которой шел пар, разносивший аромат варившейся дичи, глянул в мою сторону и кивнул головой.
— Вишь, гости. Алеха пожаловал.
— Добрый вечер! — поздоровался я.
Тот, что сидел на скамейке, подошел ко мне. Он был высок и мог бы показаться худым, если бы не сильно развитая грудь и мускулистые, толстые руки. Шея у него, как и ноги, была тонкая, длинная. Русый, волнистый чуб, широкое приятное лицо, темное от загара, глаза серые с голубизной, а в них — любопытство: «Кто ты такой?» Протянул мне руку. Ладонь шершавая, с трещинами и мозолями.
— Павел. Скворцов.
Оглядел меня и вернулся на скамейку.
Алеха пробурчал что-то похожее на «здрасти», глянул из-под низко опущенного козырька кепки на мою добычу — два кеклика и коршун, брезгливо скривил губы, взял толстую палку, переломил ее на колене и толкнул в печку.
Про Алеху, сына своего двоюродного брата, Нефедыч рассказывал мне уже несколько раз.
— Пропадает парень в баптистах. Так закрутили его, хочь в петлю. Девка приглянулась, мать артачится: «Не возьму снохи без крещения, и все тут».
Дед возмущался: «Кто-то ее подзызыкивает!» Приглашал Нефедыч племянника работать к себе на пасеку, но тот почему-то не соглашался.
«Приехал все же», — подумал я.
Снимая свои охотничьи доспехи и развешивая их на столбах, я наблюдал за парнем. Он машинально ломал палку за палкой и так же машинально толкал их в печь. Огонь освещал его длинное со впалыми щеками лицо.
Плита уже раскалилась до малиновой прозрачности, а парень все подкладывал и подкладывал. Нефедыч морщился от жары, то и дело мешал в кастрюле суп, чтобы не пригорел, но молчал. Наконец не выдержал.
